И он, присев на корточки и наклонившись к уху дяди, принялся что-то ему нашептывать. Я насторожился, не подавая, конечно, виду, но ничего разобрать не мог. Сердце мое заколотилось: пусть бы уж придумал что-нибудь этот бессовестный пройдоха!
— Так, значит, братец Аман, я и заявлю от твоего имени, — сказал, поднимаясь на ноги, Хакберды-джебечи. — Договорились, ты согласен?
— Что ж… Пусть аллах тебе поможет в добром деле, — отозвался дядя Аман, и лицо у него посветлело. Кивнув нам всем на прощанье, Хакберды выскочил за дверь.
— Ну вот, — угрюмо проронил лохматый парень (его звали Сапар), — уже нашлись у него заступнички… Я всегда говорил: кому следовало бы гнить в, колодке, здесь надолго не задерживается!
Мы молчали, каждый думал о своем. До позднего вечера, пока спать полегли, никто больше ни слова не вымолвил.
Пророком оказался наш товарищ по несчастью. Едва только первые лучи рассвета пробились в оконце над дверью зиндана, вошел старший надзиратель и с ним один из помощников. Молча принялись за дело — разомкнули колодку, подхватили подмышки дядю Амана, тряхнули, поставили на ноги. Он спросонок только в недоумении таращил на всех глаза. Я тоже проснулся, сквозь полураскрытую дверь разглядел на тюремном дворе Хакберды-джебечи, рядом с ним стоял сам казы в белой чалме.
— Иди! — старший надзиратель толкнул дядю Амана в поясницу. — Приказано тебя освободить.
— Как?! — дядя не верил собственным ушам. А надзиратель подталкивал его к выходу, приговаривая:
— Давай поживее! Вон тот… поручился за тебя.
— Аман! — послышался радостный возглас Хакберды. — Иди же скорее! Господин казы освобождает тебя по моему поручительству. Видишь, я ведь говорил!.. Ну, а уж мы с тобой поладим, верно?
Он что-то еще тараторил, мне уже не было слышно. В последний миг, когда дядя приблизился к воротам, я, наконец, сообразил: меня оставили одного!
— Дядя Ама-ан!! — завопил я что было мочи. Тот остановился, обернулся. Видать, что-то удержало его, смутило. Он шагнул в сторону зиндана.
— Ты, Нобат, — пробормотал он, отводя глаза, — потерпи уж как-нибудь… Добрый человек за меня вступился. Ну, а раз я на свободе, что-нибудь придумаем, тебя не забудем.
И он круто повернулся, торопясь за ворота. Горький комок застрял у меня в горле, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать.
— Э-эх!.. — с хрипом выдохнул лохматый Сапар. — Так я и знал… Ну, теперь потянет с него денежки этот благодетель! А у кого денег нет — сиди в колодке до скончания века, тут и подохнешь, никто даже не узнает…
На меня напало оцепенение, ни на что не хотелось глядеть. А у моих соседей по зиндану в этот день неожиданно развязались языки. Хотя все знали, кто за что здесь очутился, за какие провинности, измышленные власть имущими, — сегодня каждый снова вспоминал свою беду, стремился поделиться горестными мыслями с окружающими. Старик, находившийся слева от меня, уже в который раз с подробностями рассказывал, как аульный эмлекдар — сборщик податей — обвинил его досрочной уборке на своем поле урожая без разрешения властей, да еще пытался утаить немалую долю. Эмлекдары в Бухарском эмирате являлись полновластными хозяевами во всем, что касалось урожая и податей. Они обязаны были собирать с данхан сороковую часть урожая, на деле же нередко отбирали чуть ли не десятую. «Излишек» присваивался, да ведь и с беком следовало поделиться, чтобы он не вмешивался. А тот не интересовался, какими способами эмлекдар выплачивает налоги с дайхан: ему только бы отдать положенное в эмирскую казну. Правители поддерживали один другого, а трудовой народ кормил всех этих мздоимцев, насильников… Уже тогда, подростком, я начал понимать, как хитро и подло все это устроено. Права была моя мама: у правителей не ищи заступничества против лиходеев. Вот старик пытался жаловаться беку на эмлекдара в своем ауле, а теперь сидит, обе ноги в колодке. Нашлись бы деньги — выкрутился, как дядя Аман… О чем бы я в то время ни думал, мысли возвращались к моей собственной горемычной судьбе. Скоро ли я вернусь на свободу из проклятого зиндана? Выздоравливает ли Донди, ждет ли она меня? Как живется несчастной матери? И еще одна, новая мысль то и дело сверлила мозг: до каких пор будут измываться над бесправными бедняками? Когда, откуда придет избавление? Или самим подниматься, с ножами, с чем придется, как Доиди?