Ноль внимания на ее губы, Джеффри припал к уху. Будь это и сам Мередит, едва ли бы она особенно наслаждалась. В голову лезла детская передача, где ей полагалось показывать бурю, сбоку пыхтя в микрофон.
Она стала гладить жесткие волосы Джеффри. Женственный жест, виденный-перевиденный на экране кино. Скорей материнский, считала Стелла, чем чувственный. Так женщина гладит ребеночка, чтоб успокоился, больше не тряс головкой.
Она радовалась, что у нее чистые уши. Каждые две недели, в банный день, Лили их прочищала спицей. Дядя Вернон говорил, это очень опасно. Недолго и продырявить Стеллу. Увернувшись, она перестала баюкать голову Джеффри и сунула руку вниз, отделить от него свой живот. На самом деле оказалось — все ужасно противно, и мужчина отнюдь не ребеночек.
Что-то липкое, как ободранный апельсин, шлепало ее по запястью. Она не удержалась, вскрикнула от омерзения, хоть и позавидовала в то же время раскованности Джеффри. Она сама, когда из-за разных пустяков ходила к врачу, показывать даже язык и то стеснялась. Было страшно глянуть вниз, где билась об ее халат эта штука.
Нет, это оказался пустой номер. Придется, решила она, практиковаться на ком-то еще. Наверно, ужасно, когда эта гадость принадлежит даже любимому человеку, а уж про того, кого презираешь, и говорить нечего. Саданув Джеффри кулаком в грудь, она вырвалась и подпрыгнула, целясь в паутину на потолке. Ее всю трясло, но, как ни странно, он стал ей куда милей после своей этой наглости. Даже волосы показались другими, менее противными.
— Я знаю, я произвожу ложное впечатление, — сказал Джеффри, когда они покончили с гримеркой. — Я знаю, ты меня считаешь пижоном.
— А кто ж ты еще? — сказала она. — Но это теперь не важно.
Она сказала правду. Если ему надо выпендриваться, пускай себе, на здоровье. И пускай щеголяет своими иностранными словечками, пока язык не отсохнет. Он для нее уже не был чужой.
— Мне нравится старый Джордж, — повторил Джеффри. — Нет, честно. Одна беда — от него воняет.
И пошел вниз, развешивать свои митенки перед камином. Стелла задергалась, она как курица клювом уткнулась носом в свой джемпер, обнюхивала себя. Она и не знала, что от Джорджа воняет, верней, что кислый, застоялый дух табачного перегара и немытой одежды складываются в неприемлемый запах. „Вонь“ — ведь это ужасное слово, не лучше, чем „гниль“.
Она подняла голову, поднесла к носу собранную горсткой ладонь, ловила запах своей кожи и вдруг поймала знакомое, забытое веянье. Нет, не плохой запах: то ли костра, то ли пустого дома. Губы уже изготовились дать этому название, но слово вдруг скользнуло за край памяти, осталась только сладость брильянтина на пальцах и собственное дыхание, отдающее поднесенной Джорджем лакрицей.