… и ты, конечно, не помнишь, но не я ли, после второго удара твоей матери, тащился с ней в „скорой помощи“, а потом еще трясся на автобусе за ее этим гипсовым Пресвятым Сердцем?
Он запнулся на этом „не я ли“ и решал — может, помпезно чуточку, когда Харбер, молодой герой-любовник, тронул его за плечо. Харбер ужасно нервничал, как-никак первый ангажемент, боялся прохлопать свой шанс. Мередит его высмотрел в „Поживем — увидим“[7] на экзамене в драматической школе.
— Доброе утро, — сказал Харбер, — простите, что помешал.
— У меня просто голова распухла, столько дел, — сказал Мередит. Отводя от мальчишки глаза, он разглядывал пальму, увядавшую в кадке подле рояля на подиуме.
Харбер, опешив, выпалил, что считает „Опасный поворот“[8] изумительной вещью, абсолютно изумительной. И Дотти Бланделл изумительна тоже. Кстати, сколько ей лет?
Глаза у Харбера были синие, кукольные, в черной густой оторочке.
— За сорок, — сказал Мередит.
Дотти было тридцать девять, но, состарь он ее хоть на двадцать лет, это бы ничуть не отпугнуло юнца. В который уж раз он подумал, как однообразен и скучен, в сущности, неусыпный отбор неподходящих объектов для страсти. Этому Джону Харберу лететь бы к Бэбз Осборн, как пчелке на цветок. Дон Алленби, мазохистке из мазохисток, в ногах бы валяться у Десмонда Фэрчайлда, садиста в вечно заломленном, как у водевильного комика, котелке.
— На чашечку кофе времени не найдется? — спросил Харбер. Он был сегодня в полосатом шарфе, по-детски обмотанном вокруг шеи.
— Едва ли, — сказал Мередит и был вознагражден удрученной ссутуленностью удалявшейся к лифту спины.
Пока плотники не построили выгородку на сцене театра, труппе разрешили пользоваться комнатой в верхнем этаже отеля. Она выходила на кассы, или на станцию, просторностью вполне соответствовала их задачам и была к тому же роскошно отделана красным деревом. При отходе или прибытии поезда голуби вспархивали с купольной крыши, клубы пара катили в окна, и Мередит себя чувствовал как на корме рассекающего бесплотные волны древнего брига.
В „Опасном повороте“ заняты трое мужчин и четыре женщины, причем все, кроме одной, подписали контракт на сезон. Исключение составляла Дон Алленби, дама за тридцать, взятая только на эту первую пьесу и со второй же репетиции смертельно втюрившаяся в Ричарда Сент-Айвза. Если за утренним чаем ей раньше давали чашку, она моментально ее всучала ему, объявляя, что он больше хочет пить. Стоило ему полезть в карман за трубкой, она уже, тут как тут, щелкала своей зажигалкой, вызвякивая „Вернись в Сорренто“.