Она ему не позволила довезти ее до „Аберхаус-отеля“. Попросила остановиться на соседней улице. Не хватало, чтоб дядя Вернон выскочил из подвала и лез со своими разговорами.
— Не зайдешь на чашечку чая? — предложил О'Хара. — Я тут рядом живу.
— Если вы хотите, — согласилась Стелла. — Интересно посмотреть, как люди живут.
Посмотрев, она просто оторопела. Было, в общем-то, убрано, но ничегошеньки ценного на камине, и мебель — ну вся буквально так и просилась на свалку. Она удивилась, что он живет в такой бедности — знаменитый ведь человек.
— Не очень тут благотворно, — сказала она, озирая обшарпанные плинтусы, разводы на стенах.
— Я здесь когда-то был счастлив, — сказал он ей. Сесть было негде, кроме узкой койки возле камина.
— Чем-то пахнет, — сказала Стелла. — У меня очень развитый нюх.
Он извинился за сырость, но она покачала головой.
— Нет, тот запах я знаю, он сладкий. Тут другое. — И сморщила нос, определяя, чем пахнет.
— Скипидар! — крикнула она наконец. — Скипидар и еще льняное масло.
Потрясенный, он стал рассказывать ей про Кили, вспоминать зажигательные истории, когда Кили что-то или кого-то поджег. Она поощрительно улыбалась, так что даже ей скулы свело. Да, веселая была жизнь, заключил он.
— А где он теперь? — спросила она, подозревая, что за решеткой.
— Я потерял его из виду, когда он призвался в авиацию. Не вполне уверен, что он остался жив. У меня дома есть одна его картина — эта вот комната и я — в дверях стою. Мне страшно нравится.
— Мистер Поттер разбирается в живописи. Он меня водил в галерею Уокера[28]. Кому больше нравится религиозная живопись.
— Уж конечно, — сказал О'Хара.
Чем-то, она ясно видела, он был озабочен. Не совсем ловко с ней себя чувствовал. Все присматривался, будто ждал, что вот она выкинет номер, вылетит, например, в дымоход.
Вдруг он ее поцеловал. Она послушно приоткрыла губы и не шелохнулась. Когда он ее отпустил, она вытерла рот рукавом.
Он сказал:
— Надо бы тебя домой отвезти.
Голос звучал сердито.
— Если вам все равно, я могу остаться, — сказала она.
Так и так этого не миновать, а сегодня ли, завтра — какая разница. Пора было с этим покончить.
Это оказалось странно, необычно — уж точно. Она испытала легкий трепет, грусть, и было трудновато и дико неловко: последнее в связи с раздеванием. „Египет милый мой, я умираю“[29], — стукнуло у нее в голове, когда бюстгальтер Дотти Вланделл падал на пыльный пол. Она и не представляла себе, чтоб к этой сборке деталей могла подметаться поэзия.
„Я могу подумать — что смерть, костлявый аспид, по любви — тебя живьем в объятья залучила