Мориньер ухватил ладонью ступни ребенка, пощупал, покачал головой.
— Не бродили бы вы по дому босиком, Дени.
Кивнул молоденькой няне, с облегчением обнаружившей своего питомца в кабинете хозяина:
— Пусть посидит. Принесите только что-нибудь укрыть его.
* * * *
Следующее утро началось для Дени с неприятностей.
Мориньер вызвал его к себе. Сказал:
— Побудьте, пожалуйста, со мной, Дени. Сейчас мне предстоит разговор с вашими учителями. И мне хотелось бы, чтобы вы слышали все, что они будут говорить. Я желаю, чтобы, в случае, если слова их покажутся вам несправедливыми, вы имели возможность возразить.
И он вынужден был стоять и слушать все, что говорили вызванные опекуном учителя. Они входили один за другим, останавливались посредине комнаты. Оглядывались на Дени с удивлением — слишком неожиданно было для них присутствие в кабинете ребенка.
Говорили. Вначале осторожно. Потом распалялись. Мешали сообщения о том, что они успели преподать мальчику, с его прегрешениями. Самыми малыми. Самыми незначительными.
Перемежали обычные слова со словами, начинающимися с бесконечных "не": "невнимательный", "несдержанный", "неусидчивый".
Ни один не забыл о его проступках. Ни один не умолчал.
Говорили. А Дени слушал. Все ниже и ниже опускал голову. Но молчал. Не выдержал только, когда вошедший последним отец Берие вдруг, колыхнув четками, проговорил жестко: "Мальчик порочен. Он, как иной плод, до самой сердцевины поражен грехом гордыни".
Дени вскинул голову.
— Неправда! — вскричал. — Это неправда!
— Вот видите, — развел руками отец Берие.
Тут Мориньер поднялся, вышел из-за стола, подошел к Дени. Взял его за подбородок, заставил смотреть на себя.
— Вы считаете себя лучше других, Дени?
— Нет, монсеньор.
— Вы презираете людей?
— Нет, сударь.
— Вы уверены, что знаете все лучше прочих?
— Нет.
Мориньер улыбнулся. Повернулся к человеку в сутане.
— А вы, отец мой, смиренны?
— Да, монсеньор.
— Покорны Господу нашему во всем?
— Разумеется.
— И горды этим, не так ли?
Процитировал иронично, глядя в глаза побледневшему священнику:
— "Гордящиеся своим смирением горды тем, что они не горды"?[5]
Подошел к окну, заложил руки за спину, проговорил не оборачиваясь:
— Я благодарю вас, отец мой. Я все понял.
Когда они остались одни, повернулся, подошел к мальчику.
— Гордость, Дени, в отличие от остальных осуждаемых Церковью пороков, настолько вплотную соприкасается с достоинствами, что не иметь ее так же грешно, как и иметь. Будьте горды, дитя мое. Но не будьте чванливы. А грешны, что бы мы ни делали, мы будем все равно.
Потом усадил мальчика в кресло, стоящее боком к столу. Сам обошел стол, сел на свое привычное место.