— Ты все знаешь, баб?
— Знаю, — равнодушно отозвалась она.
— Значит, ты все-таки слышала, как я во сне орала, а я так надеялась, что нет. А может, сказал тебе кто?
— Кто может сказать? Здесь никто не знает, и не говори никому, стыдно. А во сне да, ты сильно кричала.
Вот так мы и стали с ней жить. Она вставала только в туалет, потом снова ложилась. От еды отказывалась, и по стойкому отвращению на ее лице, которое появлялось при виде пищи, я понимала, что она не нарочно, ей правда не хочется есть. Стакан молока в день — это было самое большее, что мне удавалось в нее впихнуть. Конечно, на работу я не могла не ходить, но нигде ни на минуту не задерживалась, пулей летела домой, с Симкой совсем не виделась. Впрочем, ее по большей части и не было в деревне, то и дело она ездила к любимому. А в первую субботу февраля Симка вдруг, радостная, ввалилась ко мне.
— Ой, Тонь, что сделалось-то! Расписали нас, представляешь?! Давай поздравляй меня, я теперь тебе не абы кто, я теперь мужняя жена! — И она возбужденно завертела перед моим носом рукой с обручальным кольцом на пальце.
— А ну покажь! — раздался из кухни негромкий, но уверенный голос бабки.
Сердце у меня радостно и горячо забилось. Симка с готовностью полетела демонстрировать кольцо и ей и протараторила всю историю с тюремной свадьбой. Слушая ее, бабка спустила с кровати худенькие ноги в теплых шерстяных носках. Я поспешила подложить ей под спину подушку и незаметно поплевала через левое плечо. После ухода Симки бабка еще посидела с полчаса, потом безропотно выпила куриного бульона, даже уговаривать ее не пришлось, и легла подремать. Часа через три, управившись по хозяйству, я зашла к ней, она спала, но тотчас проснулась и похлопала по краю постели, приглашая меня присесть. Я присела, решив, что она хочет поговорить со мной, но бабка молчала, думала о чем-то, улыбалась.
— Чего-то ты, баб, того, уж больно Симкиному замужеству обрадовалась, с чего бы это? — не выдержав, прервала я ее молчание.
— А ты, что ль, нет?
— Конечно рада, да еще как! Но мне-то она подруга близкая, а ты ж ее не жаловала никогда, свиристелкой звала.
— Свиристелка она и есть.
— А чего же тогда радуешься, словно подарок дорогой получила?
— Да загадала я.
Я недоверчиво покосилась на нее:
— На нее, на Симку, загадала? И чего же ты на нее загадала?
— Коли свиристелка твоя замуж выскочила, то, стало быть, и ты скоро выйдешь. Вот увидишь, детка, все сбудется, до лета еще замуж выйдешь.
Бабулька продержалась на ногах до четверга, бродила по дому закутанная в пуховой платок, в пестрых носках из козьей шерсти. Когда в четверг я уходила на работу, она еще спала, дышала тихонько, но размеренно, а когда пришла, она хоть и не спала, но лежала, и было видно, что и не вставала и опять ничего не ела. Глянув на это безобразие я, ни слова не говоря, оделась и побежала к Антону Макарычу, слух прошел, что он вернулся из затянувшегося своего отпуска. Фельдшер действительно был дома, пил чай, в одной руке у него была большая глиняная кружка с чаем, в другой он держал большой, как лапоть, пирог и примеривался откусить. Я ворвалась, забыв и постучать, и поздороваться, и с порога зачастила про помирающую бабку, которая никак не хочет жить, сколько я ни стараюсь. Он закашлялся и положил пирог.