Люди, жившие по соседству, принялись спрашивать… и когда видели моего отца, говорили: „В нем дело? Вы живы? А я собственными глазами видел вашего сына обритым наголо“. В школе мои учителя и классный руководитель тоже решили, что мой отец скончался, и были ужасно опечалены. Они говорили мне: „Мы зайдем к вам, чтобы выразить свою скорбь и соболезнования“. Я разрешал им прийти, и когда они приходили и видели моего отца, сидящего там, то попадали в весьма странное положение. Мой отец спрашивал их: „Зачем вы пришли? Ведь должна же быть какая-то причина?“ Они отвечали: „Ну да, была… Ваш сын так странно выглядит, что мы говорили ему: „Он был хорошим человеком“, он даже не сказал нам, что вы все еще живы“. Это был последний раз, когда он пошел мне наперекор. Он понял, что это опасно».
В шестнадцать лет, когда умерла от тифа Шаши, подруга его детства, Ошо получил еще один тяжелый удар. Она жила рядом с тем старым храмом, где Ошо «умирал» в четырнадцать лет. Ее отец был врачом. Шаши была на пару лет моложе Ошо и глубоко его любила. Когда бы Ошо ни шел медитировать в храм, она наблюдала за ним из своего сада или через окошко. Часто она шла вместе с ним в храм, что иногда досаждало юноше, который обычно предпочитал одиночество. Ошо просил одного из своих друзей присматривать за дверью храма, чтобы Шаши не помешала ему во время медитаций. Несмотря на это, Шаши знала, что Ошо отвечает на ее любовь взаимностью. Он нежно называл ее «Гудия»[18] и с признательностью принимал еду, которую она приносила ему после окончания медитации. Когда Шаши находилась на смертном одре, Ошо был рядом с ней. Было ясно, что она умрет, но она очень хотела вернуться, чтобы находиться рядом с любимым и заботиться об Ошо. Она обещала, что вернется. И он тоже пообещал, что призовет и примет ее обратно.
Один из ближайших друзей Ошо рассказывал, что после смерти Шаши Ошо стал еще больше сторониться людей и сделался еще более замкнутым. Много дней он ни с кем не разговаривал. «Я не помню, — говорит Ошо, — чтобы я добивался чьей-то дружбы, хотя было очень много тех, которые хотели стать моими друзьями. Многие стали моими друзьями не потому, что они жаждали моей дружбы, а потому что им не удалось сделать меня своим врагом. Но я не припоминаю, чтобы я по моему собственному желанию подошел к кому-то и предложил свою дружбу. Это не значит, что я когда-либо отвергал дружбу. Если кто-то считал меня своим другом, я ото всего сердца это приветствовал. Но даже потом я не становился его другом в общепринятом смысле этого слова; я всегда оставался сам по себе». Это делало его свободным и в каком-то смысле помогало остаться самим собой.