— Раз не
ешь пирожное,
так и буду держать
руку в плену!
Что за
чудовищное
изобретение!
Руку не выдернуть.
Сквозь воспитанное
хихиканье, я
чувствую,
прорываются
злые, беспомощные
слезы раба.
Незаметному
их сглатыванию
мешает разбухшее
во рту пирожное.
И первый, требовательный
крик о помощи:
"Баба Ana!"
Апа — Агриппина.
Смутно
помню первые
наказания —
всегда за плохой
аппетит. После
дневного сна
из-за щеки
выковыривают
котлетку, с
которой я спала,
не решаясь
выплюнуть...
Вообще я не
испытывала
страха перед
бабушкой, скорей
мое почти
беспрекословное
послушание
было способом
остановить
ее неумолчное
ворчание, под
которое я жила
в детстве, как
жители гор под
шум водопада.
В нашей
семье насилие
не применялось.
(Кошмарный
летний день,
когда меня
обещали выпороть
"сантиметром"
— знаете, такой
клеенчатый
ремешок с
сантиметровыми
делениями,
которым пользуются
портнихи. Да
так и не выпороли.)
Бабушка
действовала
мирным обманом.
С уверенностью,
которой я свято
доверяла, она
обещала, что
у зубного будет
не больно (!), что
в гости, куда
она меня тащит,
придут дети
(а их и в помине
не было), что
есть мороженое
зимой запрещено
законом и за
это штрафуют.
Когда же дело
было сделано,
я добродушно
забывала обещанное.
Маму
вранье раздражало,
и в детстве я
часто слышала
ее упреки, на
которые бабушка,
не дослушав
(никогда не
дослушивала),
бормотала:
"Это ложь во
спасение. Так
и в Библии
сказано... Есть
ложь во зло, а
есть — во спасение.
Спроси кого
хочешь". Библия
— которую я
знала только
из этих бабушкиных
упоминаний
— казалась мне
чем-то исчезнувшим
и не восстановимым,
как динозавр.
Из отвращения
к бабушкиным
методам воспитания
мать действовала
прямыми и
категорическими
ультиматумами:
"Или ты сейчас
же, или я..." Бедная
мама, не зная,
что теряет,
общалась со
мной посредством
"замечаний"
и одергиваний.
Еще были порывистые
объятья после
выжатых из
меня просьб
о прощении.
Они остались
в памяти как
самые тяжкие
минуты
— кусок сахара
после дрессировки.
...Так на
веранде. Злая
и униженная,
с рукой в плену,
я вдруг вижу,
что по зеленому
склону к дому
торопливо идут,
почти бегут
наши городские
— мама и дедушка
— оба в белой
чесуче, на ярком
солнечном
ветру... Приехали,
чтобы спасти
меня от смешного
позора. И мой
торжествующий
крик, и рука
свободна, и обе
сестры, с беспокойством
приникщие к
окну, и захлебывающийся
бег по траве
прямо в дедовы
объятья, и говор,
говор вокруг.
Что случилось?
А случилась
война.