Соседи
Лещинские (тоже
по рассказам).
Муж — поляк,
приятель деда,
кажется, офицер...
жена Лизочка,
болезненная,
и двое сыновей.
В 36-м старшему
семнадцать,
младшему
четырнадцать.
Имя старшего
неважно, а младшего
— Кирилл. У меня
сохранилась
фотография
вечеринки 36-го
года в квартире
"тети Мани"
на Загородном:
конец стола,
задвинутого
в тюль эркера,
и за ним наши
с вами родственники,
молодые и миловидные,
в каких-то пикантных
сочетаниях.
Например, апдетитная
жена маминого
брата Вади
хозяйски привалилась
к инженеру
Зимбицкому,
тетки Таниному
мужу... А у самого
Вади лицо, которое
американцы
определили
бы как "all
russian boy"...>1
И вот где-то
в середине этой
самой вечеринки,
веселой, как
все "пиры во
время чумы",
раздался телефонный
звонок. Хмуро
звонил старший
сын Лещинских:
у Кирилла
температура,
он заболел,
пусть родители
идут домой.
Лизочка нервно
спрашивала
в трубку: "Да
что случилось?
Он был абсолютно
здоров!" Женщины
сочувственно
столпились
у телефона. И
вдруг в трубке
раздался голос
Кирилла, такой
звенящий, что
его слышали
все стоявшие
вокруг: "Мама!
Не приходите!
Здесь НКВД!.."
И гудки. В мертвом
молчании Лещинские
оделись. Какой-то
рационалист
из гостей сказал:
"Не ходите!
Детей не тронут!"
Лизочка только
посмотрела
на говорившего,
и потом этот
взгляд все
художественно
описывали... На
следующий день
правую часть
ее лица парализовало
— ночью взяли
не только самого
Лещинского,
но и Кирилла.
Когда началась
война,
старший
сын увез Лизочку
в Москву...
Война
вымела и других
соседей, осталась
только семья
"чужих" в
девятиметровой
каморке у лестницы
— скромный и
милый рабочий
по фамилии, не
поверите, Свинтусов,
с революционно
настроенной
женой и сыном,
не поверите,
Гарри, моим
ровесником.
В этой же комнате,
размером как
раз в четыре
гроба, жил призрак
"брата Жени".
*
* *
Интересно,
что из всей
войны я помню
только два-три
летних эпизода.
Все остальное,
как кажется,
происходило
зимой. Зимой
и вечером.
А тут —
день и жара, и
дядя Вадя, мамин
брат Владислав,
дома "на побывке"
(значит, перед
отправкой на
фронт, значит
— летом или
ранней осенью
41-го).
г
Толстая
годовалая
кузина Ленка,
с огромным
бантом на трех
волосинах,
стояла у стула
и самозабвенно
ела манную кашу
из глубокой
тарелки. Меня,
четырехлетнюю,
эти воспитатели,
мама и дядя,
поставили на
обеденный стол
и уговаривали
с него прыгнуть.
Оба они, загорелые
и белозубые,
в майках, стояли
шагах в полутора.
Дядя протягивал
руки и говорил:
"Прыгай, не
бойся, я тебя
поймаю!" Мои
страдания
усиливались
тем, что за минуту
до этого он
подбрасывал
к высокому
потолку и ловил
Ленку, ее белые
волосины взлетали
от ветра, но
толстая физиономия
была совершенно
спокойна, и
глаз с терпеливой
надеждой косил
на кашу. А мне
нужно