Тарталья взялся удержать Фелипоне, хотя и не имел слишком пламенного желания сохранить жизнь Брюмьера. Он узнал уже от мызника, пришедши к нему сегодня утром, что Брюмьер сделался cavaliere servente Медоры; но он не очень о том беспокоился. Он думал, что Медора потешается над Брюмьером; Даниелла строго хранила его тайну. Только нам с ней и была вверена эта тайна. Свидетели, приглашенные в Рокко-ди-Папа, сами не знали, для какой надобности были позваны, и уже получили половину назначенной им платы.
В продолжение этого объяснения я помогал мызнику снять зайца с вертела, и с каждой минутой убеждался более и более, что он думает только как бы поесть, похохотать и поболтать.
Когда мы утолили первый голод, Тарталья опять принялся за свои рассуждения с мызником на любимую тему о своих предположениях, как нажить деньги. Мне казалось, что Фелипоне очень хорошо знал его надежды помирить князя с прекрасной англичанкой. Я даже понял из нескольких вырвавшихся у него слов, что князя со дня на день ожидают в befana, его прежнем местопребывании. Я пожалел о его напрасном труде и об опасностях, которым снова он подвергался, но высказаться прямее я не решался. С такими догадливыми людьми, как мои гости, малейшее замечание обнаружило бы тайну Брюмьера.
Я оставил Тарталью, или теперь уже лучше сказать, Бенвенуто, лелеять себя мечтами, которые, впрочем, не казались мне совсем несбыточными, потому что он уже пользовался доверием князя. Очевидно было, что он ему понравился, а сдержать свое слово и сделаться честным человеком он был в состоянии. У него были отличная одежда, чистый паспорт и полный карман золота: три вещи, которых всегда домогался этот чудак, потому что только с их помощью был он в силах, как говорил, снова выйти на путь добродетели.
За обедом, надо отдать ему справедливость, он вел себя очень прилично. — Знаете ли, друзья мои, — сказал он нам, — есть края, где быть хорошим человеком и приятно, и полезно, оттого что доброе поведение ценится и одобряется, но есть такие сторонки, где положение людей, подобных мне, так убого, а воспитание так плохо, что им никак нельзя выбиться из этой грязи без особой помощи. Если вы всмотритесь попристальнее, то увидите, что в Италии, где всякий верит в неизбежность судьбы, прошлое не помешает общему уважению, и вот каков я ни на есть, теперь я хочу, прежде чем пройдет два года, быть господином Бенвенуто, почтенным управителем, пользоваться уважением хозяина, быть грозой для дворни, жениться на миленькой женщине и быть отцом красивого мальчика, который будет со временем лекарем или адвокатом, а не то художником, в чем, конечно, я не буду ему мешать нисколько. И почему же не так? Э, господин Вальрег, неужели вы думаете, что ремесло нищего очень приятно, и что быть порядочным человеком не лучше всего на свете, особенно для бедняка, который всегда жил милостыней, пинками и подзатыльниками? Быть порядочным человеком! Я всегда об этом мечтал, как мечтают распутицы стать благочестивыми старушками. Кто уж добродетельным человеком родится на свет, тот живет, как вы; терпит, трудится, а все к той же цели приходит, к какой и блудный сын, который возвращается в родительский дом, имея в виду телятину и новое платье. Разница только в том, что вы избрали длинный путь, чтобы приобрести доброе имя; вы упрочите его только двадцатью, тридцатью годами безукоризненной жизни, а все-таки можете потерять его за какой-нибудь пустячный грешок; свет уж так создан; чем больше вы ему даете, тем больше ему надо. Если же негодяй делается вдруг честным человеком, то не знают, как и благодарить его. Все дивятся, радуются, а кто приписывает себе заслугу его исправления, тот так гордится своим успехом, что не наговорится о нем. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, как мой князь будет развозить меня по всем своим друзьям, как свое собственное создание. Однако ж, по сущей истине, если я кому-нибудь чем-нибудь обязан, то, конечно, вам, господин Вальрег, потому что… по чести не могу понять — почему! Какая-то симпатия, убеждение, ваша любовь к этой Даниелле, которая стоит сорока Медор… Но что это я!.. Скоро надо будет говорить Медоре: ваша светлость, и принимать от нее приказания при шпаге и треугольной шляпе.