Но кличка с тех пор к Степану прилипла.
Тут и в колхозе дела пошли на поправку. Техникой всякой разживаться стали, закупочные цены подняли маленько, севооборот вроде снова зауважали после того, как поизгалялись над ним, то есть лен опять по клеверищу пошел. Деньги вместо натуроплаты начали получать.
И работать научились с прохладцей. Не беру зимнюю спячку, возьму к примеру сенокосную страду. Степан уже к Боровому подъезжает, а на деревне еще стукоток стоит — косы отбивают, ждут колхознички, когда роса спадет. Вечером Степан еще в поезде за картишками время коротает — косари уже дома, как и на сенокосе не бывали.
Давно уж Степан не похваляется, потому что у нас теперь и «прохладные люди» получают не меньше. Но — привык вроде, живет в колхозе неколхозником, так и торит по ночам дорогу на вокзал в снежный целик, в водополицу, в грязь, в темь, стужу.
А потом — обида: отрезали у Степана половину огорода.
— По какому праву? — возмущается Степан.
Бумажку ему показали, в которой написано, что производственнику и половины много.
— Чем засевать будете? — спрашивает Степан.
— Поглядим, — отвечают.
Лебедой засеяли. Пол-огорода — картошка, пол-огорода — лебеда.
— А косить-то можно?
— Нельзя.
На племя решили оставить.
Осыпалась по осени лебеда, на следующий год принялась глушить половинный Степанов картовник.
До этого случая помани Степана пальцем — вступил бы опять в колхоз. Как-никак коренной крестьянин, земле не враг да и труженик, и мастер на все руки. Степану б хорошо, колхозу б нехудо. Да лебеда виновата — заглушила его дорогу назад, к земле, в душе проросла обидой.
Дальше — больше. С покосом производственников стали зажимать. По закрайкам да по лесным полянам некошеная трава под снег уходит, а косить нельзя — чужой человек. Картошки не густо, сена — и того меньше. Нарушил Степан корову, сделался горожанином в деревне.
Чудить начал.
Иду однажды по деревне с нарядом (бригадиром я был в ту пору), смотрю: Степан на коньке хлева верхом, полкрыши уже распластал.
— Степа! Ты чего это?
— Корову сдавал — не спрашивали… А теперь любопытно стало?
— Да зачем хлев-то ломать?
— Куда он мне пустой? Возьмешь, — говорит, — под колхозный музей — слезу, так и быть.
— Тогда не слезай, — говорю. — У нас и без твоей развалюх за глаза и за уши.
Через день иду опять мимо, глядь — вместо крыши на Корягином хлеву остов колокольни стоит. Снова любопытствую.
— Да церкву хочу… Чтоб утром встал, перекрестился на маковку и — греши на здоровье.
— Степа, — говорю, — у нас — деревня, не село. Церковь не положена.
— У вас все не положено…