У нас-то разве такая жизнь?
Мода для придурков выдумана. По мне так живи, как нутро велит, а не так, как все живут, в озирку да впритруску. Сосна вон не раздевается, глядючи осенью на лиственный лес. Ей лиственная мода ни к чему.
А доярки меня замучили. Подходит время дойки, у меня уже веко дергается — чья-нибудь группа осталась беспризорной.
— Где Танька или Манька? — спрашиваю у завфермой.
— На «самолет» уехала.
— Давай подменную.
— Нету подменной. — И меня уговаривает в какой уж раз подоить коров, обещает не обидеть.
Что не обидит — это ясно, только ведь у меня своя работа: транспортеры, поилки там, кормораздатчики, вакуумная установка на мне. А тут стаканы на соски надевай; сорок помножить на четыре — сто шестьдесят стаканов. Коль на «самолет» — три дня крутись за нее белкой в колесе. Лиза моя «летала», так я до бессознательности отказывался от ее группы. Стыдили, конечно, одна семья, мол, а работой делишься. Да разве в этом дело!
Я бы, будь на то моя воля, «самолет» для нашего колхоза запретил, завел бы такой порядок:
— Из какого колхозу? — должен спросить хирург или акушер, не знаю с точностью, кто там у них по этому делу.
— «Путь к коммунизму».
— Поезжай, милая, домой.
И от ворот поворот.
Об одном не подумал: ведь совсем без кадров колхоз бы остался — начали б перебегать в соседние, где нет запрещенья. А на старухах далеко не уедешь.
Значит, в масштабах района запретить, а то и области.
Дорвались до сладкой жизни, нечего сказать, от детей, как черт от ладана, стали шарахаться — на «самолет» их, на «самолет», чтоб не застили солнца. Выдумывают люди сами себе какую-то заочную жизнь и скребутся по стенке вверх, и тянутся друг за дружкой — на ногах комки вен, как после дюжины детей, ногти обломаны — уставшие до срока, а передохну́ть, говорят, некогда — отстать боимся.
Посмотришь да разговоришься иной раз по душам за бутылочкой — без аппетита живут в новомодных пятистенках.
Посидел я, покурил после нашего с Лизой скандалишка да пошел портфель выбрасывать. Поздно теперь Лизу уговаривать — сам вижу.
Дернул я его в сердцах с забора, а он и пошел лепестьями — нитки опрели в дождливой да снежной сырости. Появятся в магазине железные синенькие ящики с выдавленными буквами на клапане «Почта», куплю — куда деваться. Пока пускай почтариха газетины сует промеж штакетника. Ну, а Сережке нашему, когда сравняется он с теперешними моими годами, никакого почтового ящика не потребуется. Я от братьев и сестер писем жду, а ему не от кого будет ждать.