— Ты же знаешь, что всегда была бы желанной гостьей.
— Как ты добр, Эдвард!
«Милый Эдвард со своей трогательной угловатостью!»
Помолчав, он сказал:
— Я рад, что ты любишь Айнсвик.
— Айнсвик — прелестнейшее в мире место, — мечтательно отозвалась она.
Длинноногая девчонка с растрепанной каштановой гривой… счастливая девочка и знать не знавшая, что жизнь готовит для нее… девушка, любившая деревья…
Быть счастливой и не подозревать об этом! «Вот бы вернуться», — подумалось ей. Вслух же она вдруг сказала:
— А Игдразиль[4] все стоит?
— Его сожгло молнией.
— Ах, нет, нет!.. Неужели Игдразиль?
Она была поражена. Игдразиль — такое имя она дала большущему дубу. Если уж Игдразиль был повержен богами, значит, ничего незыблемого нет. Лучше уж не возвращаться.
— Ты помнишь свой особый знак — «знак Игдразиль»?
— А, смешное дерево, не похожее ни на одно дерево на свете? Да, я вечно рисовала его на клочках бумаги. И продолжаю рисовать, Эдвард! На промокашках, телефонных книгах, на табличках для бриджа. Я делаю это машинально, стоит мне задуматься. Дай-ка карандаш.
Он протянул ей блокнот с карандашом, и она, улыбаясь, набросала забавное дерево.
— Да, — сказал он, — это Игдразиль.
Они дошли почти до конца тропы. Генриетта села на поваленный ствол. Эдвард опустился рядом.
Она глядела сквозь кроны.
— А тут слегка похоже на Айнсвик. Своего рода карманный Айнсвик. Я иногда думаю, уж не потому ли Люси с Генри поселились здесь? Тебе так не кажется?
— Возможно.
— Никогда нельзя сказать, что у Люси на уме… Ну, а ты, Эдвард, чем занимался все это время, что мы не виделись?
— Ничем, дорогая.
— Боже, какое самоуничижение!
— Деятельность никогда не была моей сильной стороной.
Она бросила на Эдварда быстрый взгляд. Что-то необычное послышалось ей в его тоне. Но он глядел на нее спокойно. И опять Генриетта почувствовала прилив глубокого волнения.
— Возможно, это мудро, — сказала она.
— Мудро? Что?
— Отрешиться от деятельности.
Эдвард ответил медленно, подбирая слова:
— Так странно это слышать от тебя, Генриетта. От тебя, такой благополучной.
— Ты считаешь меня благополучной?
— Да, дорогая. Ты принадлежишь искусству. Ты должна гордиться своим талантом. Не можешь не гордиться.
— Ясно, — сказала Генриетта. — Многие мне так говорили. Они не понимают, не понимают азов моего ремесла. И ты не понимаешь, Эдвард. Как будто стоит вознамериться изваять что-нибудь — и вот, пожалуйста. Нет, образ овладевает тобой, мучает, преследует, так что рано или поздно сдаешься на милость ему и тогда, ненадолго, обретаешь покой, пока все не начинается сначала.