Бросаю взгляд на часы. Руку с руля не убираю — чертов фургон трясется как проклятый. Может, развернуться и назад? До последнего рейса на Бостон около двух часов. Успеть можно, думаю я, хотя прекрасно понимаю, что уже не вернусь. Что бы там ни было, я пойду до конца, как будто передала управление автопилоту, отчаянному и, возможно, даже мстительному. Меня переполняет злость. Как выразился мой муж, судебный психолог ФБР:
— Тебя обманывают, Кей. Возможно, даже подставляют. Но больше всего меня беспокоит, что ты сама лезешь на рожон. То, что ты воспринимаешь как желание сыграть на упреждение и помочь, на самом деле есть твоя потребность облегчить чувство вины.
Я в это время готовила ужин в кухне нашего дома в историческом здании, построенном одним известным трансценденталистом.
— Джек погиб не из-за меня.
— Ты всегда чувствовала себя виноватой в отношении его. Ты вообще винишь себя за многое, к чему не имеешь никакого отношения.
— Понятно. Когда я думаю, что могу что-то изменить, мне нужно воспринимать такой порыв с недоверием. — Я разрезала хирургическими ножницами вареные королевские креветки. — Когда я принимаю решение, что могу добыть, пусть даже с некоторым риском, полезную информацию и помочь таким образом правосудию, на самом деле это происходит потому, что я чувствую себя виноватой.
— Ты считаешь своей обязанностью что-то исправлять, помогать кому-то. Или предотвращать. Так было всегда. Начиная с той поры, когда ты, еще ребенком, взяла на себя заботу о больном отце.
— Ну, теперь-то я точно ничего не могу предотвратить. — Я выбрасываю мусор в корзину и бросаю щепотку соли в кастрюлю из нержавейки, закипающую на стеклокерамической варочной панели индукционной плиты, стоящей в центре нашей кухни. — Джек стал жертвой растлительницы еще мальчишкой, и с этим я ничего не могла поделать. Как не могла помешать ему сломать собственную жизнь. И вот теперь он убит, и я снова ничего не смогла сделать. — Я схватила нож. — И уж если начистоту, я и собственную смерть едва предотвратила. — Лук, чеснок… Тонкое стальное лезвие сердито постукивало по антибактериальной пропиленовой доске. — Если я еще здесь, то лишь по счастливой случайности.
— Тебе лучше бы держаться подальше от Саванны, — произнес Бентон.
— Да нет, ехать надо, — ответила я и попросила открыть бутылку и налить по бокалу вина.
Выпили, но к единому мнению так и не пришли. Ковырялись в моей стряпне, моей mangia bene,[1] моей vivi felice cucina,[2] оба сердитые и недовольные. И все из-за нее.
Кэтлин Лоулер не живет — существует. Сейчас она отбывает двадцатилетний срок, назначенный за причинение смерти по неосторожности в состоянии опьянения. В тюрьме она провела больше времени, чем на свободе, а впервые попала за решетку в семидесятые, когда ее признали виновной в сексуальном растлении несовершеннолетнего подростка, выросшего и ставшего потом моим заместителем, Джека Филдинга. Теперь он мертв, убит выстрелом в голову плодом их любви, как называют в средствах массовой информации Дону Кинкейд, отданную при рождении в приемную семью, поскольку ее мать попала в тюрьму за то, что сделала, дабы зачать ребенка. История эта долгая. В последнее время я ловлю себя на том, что часто произношу эти слова. Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что все вокруг взаимосвязано. Трагическая история Кэтлин Лоулер — прекрасный пример того, что имеют в виду ученые, когда говорят, что взмах крыльев бабочки может стать причиной урагана на другом краю света.