Бенрат покорно слушал. Господин Альвин вертелся на своем стуле во все стороны, раскидывал короткие ручки в воздухе, засовывал время от времени то один указательный палец, то другой за воротник, освобождая на секунду-другую разбухшую шею от его тисков, и так сильно крутил головой, произнося свою речь, что его мясистые щеки, повинуясь законам центробежной силы, разлетались в стороны, словно стремясь оторваться от лица, подобно висячим диванчикам карусели, когда ее скорость достигает предела. Наконец он, видимо, вновь заметил присутствие Бенрата. Бенрат начал рассказывать, что привело его сюда. Кругленький адвокат на мгновение придал своим массам полный покой. После чего из его уст фонтаном забили соболезнования, которые без единой поправки можно было напечатать в разделе местной хроники «Филиппсбургер тагблат». Бенрат между тем внимательно вглядывался в лицо адвоката: оно давным-давно выступило из берегов, каковые и у него, по всей видимости, когда-то обозначались лицевыми костями; теперь разглядеть их было немыслимо; беспорядочные потоки мяса и жира исчертили все лицо, а рот, не подросший соразмерно, казался крошечным, превратился в малюсенькое неприличное отверстие, которое беспрерывно дергалось туда-сюда, чтобы окружающие массы не поглотили его полностью.
Господин Альвин всем своим видом показывал, что весьма польщен; он видит в визите Бенрата доказательство дружеского доверия. Во время мимолетных встреч на светских приемах едва узнаешь друг друга, да, столь мимолетны нынче контакты, и все-таки люди определенного уровня чутьем выуживают родственные души из массы гостей. Он тоже всегда видел в Бенрате человека, с которым приходится считаться и на которого можно рассчитывать, что самое приятное. Время покажет, кто на что способен, кто человек, а кто дерьмо. Не суть важно, посвящаешь ли ты себя политике, дабы взвалить на себя всю полноту ответственности, или борьбе с болезнями, настоящий человек остается всегда настоящим человеком. Разумеется, он охотно возьмет дело Бенрата в свои руки. Хотя дела, по сути, никакого и нет. Он понимает, что Бенрат прежде всего хотел бы уехать прочь из города, прочь от пересудов, от неискренних гримас сочувствия, от людей, охочих до сенсаций. Родителям жены, разумеется, сообщит он. Счастливого пути. Отдохните хорошенько. И возвращайтесь. Здесь есть настоятельная нужда в каждом порядочном человеке.
Да, Бенрат сказал, что хочет уехать. Это пришло ему в голову, когда господин Альвин выражал ему свое соболезнование. Этот помешанный на самоутверждении адвокат, который воспользовался его приходом, чтобы произнести перед ним первую предвыборную речь, начав тем самым свою политическую деятельность, все уладит, что нужно будет уладить. Подписав две-три доверенности, Бенрат распрощался, высказав все слова благодарности, на какие был способен. В гостиницу возвращаться он еще не хотел. К Сесили? Нет. Не сейчас. Он остановил машину перед кинотеатром. В громадном стеклянном фойе стояла толпа, ждущая конца предыдущего сеанса. Бенрат купил билет и присоединился к ожидающим, что, покорно или беспокойно вытягивая шеи, следили, не начнут ли впускать в зал. С минуту его разглядывали те, кто уже давно тут стоял, те, кто, может быть, уже с четверть часа соприкасался руками, плечами, бедрами или ногами, а ему, новичку, они казались толпой родственников или заговорщиков. Но как только к этой толпе приблизился новый любитель кино, Бенрат оглядел его свысока точно так же, как сию минуту оглядывали его самого. И почувствовал, что принят в сообщество. Он больше не вздрагивал при каждом прикосновении (бормоча «извините»), теперь, вжимаясь в теплое, в сторону входа дышащее стадо, он готов был к любому прикосновению. Он понял, что кино поистине принадлежит к явлениям природы. В кино забегают, подобно тому как жарким летним днем забегают в тень, как в разгар зимы, найдя солнечное пятно на дороге, вступают на него и подставляют себя теплым лучам.