Но вот их наконец начали впускать. На лицах тех, кто вываливался ему навстречу из зала после окончившегося сеанса, Бенрат прочел, что его ждет. Все лица были словно распахнуты, все личины сброшены, эти лица просматривались насквозь, готовы были отразить любое влияние, они прямо-таки расцвели под воздействием экрана. Бенрат подумал: я бы постеснялся вынести свое лицо в подобном виде на свет. Он надеялся, что, когда кончится его сеанс, он укроет свое лицо в пелене начавшихся сумерек.
Еще прежде, чем зрители заняли свои места, свет на стенах стал таять, растекаясь багрянцем, и поглощен был чернотой. Точно как в церкви, подумал Бенрат, множество людей сидят рядами и смотрят куда-то вперед.
Занавес раздвинулся, открывая экран, а экран тотчас ожил, вернее, зажил собственной жизнью. Да такой напряженной, что Бенрат, который далеко не каждую неделю ходил в кино, ни секунды не в состоянии был думать о себе, ему даже не представился случай перемолвиться словечком с самим собой, чтобы осознать то, что, искрясь и сверкая, совершалось на экране; в этом зале тобой владел экран; какой-либо критический разбор, всякое мимолетное замечание исключались. Бенрат даже не способен был больше наблюдать за событиями со стороны; какими бы смехотворными ни были события на экране, он стал их участником, он был втянут в некий мир, который, в конце концов, был все-таки превосходным миром.
Действие уже подходило к концу, занавес, смыкаясь, прикрыл взгремевший заключительный аккорд, похоронив музыку и экран в своих темно-пурпурных недрах, но, прежде чем Бенрат очнулся, прошло какое-то время. Он все еще стоял, пошатываясь, на некой неподвижной звезде, поросшей пальмовыми рощами, сверкающей великолепными пляжами, и не помнил, чтобы когда-либо бывал так далеко от земли, от той земли, воздух которой зовется действительностью, химическое соединение, состава элементов которого никто точно не знал. На нее должен он теперь вернуться. Экран уже умер, трупом лежал за сдвинутым занавесом, и ворота к нему были заперты. Почему нельзя было ему прыгнуть в ту лодку, что полным ходом ушла в море, неся на борту добродетель, оставив на берегу наголову разбитое зло! Он потер виски. Вспомнил об ожидающих перед дверью. Нужно было поспешить, чтобы выйти в толпе, а не одиночкой, обозримым со всех сторон. Нужно было совладать с лицом, пока он не попал в лапы оравы, ожидающей следующего сеанса.
В номере он подумал: я правильно сделал, что наметил на этот день так много дел. Нужно было накопить что-то, чем можно было отгородить мгновение, когда он нашел Биргу, от настоящей минуты; как можно больше предметов и людей, домов и картин нужно было сосредоточить в своем сознании, чтобы превратить то мгновение в прошлое, во все более отдаленное прошлое. Он не хотел забывать Биргу; и то мгновение тоже. Он хотел видеть Биргу в инкапсулированном прошлом, взирать на которое можно вполне спокойно. Фильм оказался хорошим, подумал он, он мне помог, мне пришлось бы бог знает куда ехать, чтобы увидеть столько пейзажей, такую уйму домов и лиц. Что-то вроде сказки, прекрасно и неправдоподобно, совсем как наши раздумья о жизни. Бирга умерла. Умерла. Бирга умерла… Целая фраза. Всего два слова. Легко запомнить наизусть. И понять. И повторять. Бирга умерла. Причиняет это ему боль? В каком месте? Под ложечкой? Что-то крутит в области сердца. Тянется по венам, точно он истекает кровью. Но все это не так страшно, как можно было себе представить. Странно, но зубная боль сверлит куда мучительней. А это все равно, что головой об стену биться. За упрямство нужно расплачиваться. Нет, эта стена не поддается.