Усатый марьячи выступил чуть вперед из полукружья хора. Облитая темно-вишневым лаком гитара бесилась, мелко дрожала в его сухих, как у мумии, цепких руках. Он обращался со струнами, как мясник с воловьими жилами: порвать? – да легко. Связать в крепкий узел? – да нет проблем.
О чем он пел? Фелисидад не могла сказать. Ее дело было маленькое: попадать шагом в такт, поворотом головы – в паузу или синкопу. Она ловила неводом души лишь музыку, не слова.
А вот Кукарача знал что поет. Слова излетали из него жесткие, четкие, властные. Он пригвождал эту чернявую девчонку к стульям, к полу ударами струн и слов. Он делал из песни гвозди, из ритма и рифм – веревки и связывал ей руки и ноги, и разрезал их вновь, и выпускал птичку на миг на свободу, а свобода все равно была – клетка, золоченая клетка, живая клетка – из пальцев и волос, из икр и локтей, из живота и бедер.
Кукарача громко пел, громко играл, громче всех, и все замолкли, и все кафе слушало Кукарачу, и что-то такое понимало, и страшно всем становилось, но все хотели, чтобы это страшное продолжалось, не исчезало; ибо такое люди видели и слушали впервые.
Еще шаг вперед сделал усатый марьячи. Поднял гитару, прижал к груди и так играл. Рот разевал широко, голосил, хищно усы торчали. Притихли люди. У всех возникло чувство: вот охотник и вот дичь, и сумеет ли дичь убежать?
Фелисидад никуда не убегала. Куда бежать от музыки! От такого пьяного, великого вечера! Крутанулась на каблуке. Кукарача выкрикнул:
Думаешь, меня покинешь?!
Скинешь туфли, скинешь платье!
Ты со мною вместе сгинешь,
Пропадешь в моих объятьях!
Последним аккордом перерезал надвое тишину. Поднял гитару над головой, будто призывая всех разделить его заклинанье. Публика грохнула рукоплесканиями, шум заклубился сизым табачным дымом. Фелисидад четко поймала последний такт. Встала точка в точку с истаявшим аккордом, с последним отчаянным вскриком Кукарачи.
– Аи-и-и-и-и! Браво, Фели!
– Оле-е-е-е!
«Кричат, как на корриде». Фелисидад вытерла юбкой мокрый лоб, на миг смугло, мокро блеснули под воланами юбки ее коленки, и мужики закричали еще сильнее, выражая восторг. Купюры посыпались к ее ногам. Посланная с кухни судомойка Ирена, низко наклоняясь и выпячивая круглый как орех зад, проворно собирала рассыпанные по полу песо в сито для просеивания маисовой муки.
Фелисидад жмурилась: ее фотографировали, мелькали яркие вспышки. Сидящий за ближним столиком за раскрытым ноутбуком юноша повыше поднял веб-камеру, чтобы кто-то, на другом конце света, увидел это чудо: окраина Мехико, заштатное кафе, и такая танцорка! Будущая знаменитость.