Или еще мысль — отвезти их к Яну, чтобы тот понял, что я совсем не такое дерьмо, каким хотел показаться утром. Просто так надо было. Но, во-первых, у Яна была семья — жена и пара детишек, которых мне совсем не хотелось пугать до икоты, втаскивая к ним два бесчувственных туловища. Тем более что накануне сам Литовец изрядно подкинул эмоций своим домашним. А во-вторых, в его двухкомнатной квартире было слишком мало места для такой большой компании. И уж тем более для экзекуций, без которых вряд ли можно будет обойтись.
Наиболее умной, хотя и не менее бесперспективной, была идея доставить их к Генахе Кавалеристу. Он жил один, у него можно было развернуться от души. Кроме того, он наверняка был не меньше моего ошарашен смертью Четырехглазого, а потому будет стараться развязать пленникам языки с такой же настойчивостью. Но тут загвоздка была в том, что Генаха, подобно мне, работал сегодня в ночь.
Пока я разбрасывался мозгами по салону, пытаясь найти ответ на мучающий меня вопрос, какая-то гнида рассудила по-своему. У музея естествознания из-за поворота вынырнула громада грузовика и понеслась прямо на меня. Что именно это был за грузовик — я не разглядел, ослепленный ярким светом его фар. Я только и успел, что крутануть баранку влево да вдавить в пол педаль тормоза. Такси развернуло, но не до конца — грузовик оказался неожиданно близко и взял «Волгу» на абордаж. Последнее, что я увидел — это кинувшееся на меня туловище раненного, почему-то без головы. И зачем-то подумал, что теперь уже, слава Богу, не придется искать оправданий за выбитую лобовуху. Оправдание — вот оно, мнет меня сбоку.
А потом все померкло в кровавом закате.
Башка болела нестерпимо. Хуже, чем накануне — с бодуна. Жутко болело и тело. Судя по всему, прищемило меня изрядно, но не смертельно — все-таки я успел развернуться к грузовику тем боком, который защищал подстреленный. Руки-ноги-ребра мне пожамкало, но центральную нервную систему, похоже, не задело. И башка осталась на месте. Это, конечно, радовало, но боль продолжала досаждать, заставляя терзаться в корчах жуткого неудобства. Я с трудом, стиснув зубы до крошек во рту, сдерживался, чтобы не заворочаться и не застонать. Что-то подсказывало, что делать это не обязательно.
Вокруг царила прямо-таки непристойная тишина. Но открывать глаза я тоже не торопился. Просто не возникало такого желания. Мне, как ни странно, — никакой, понимаете ли, связи, — было даже лучше, когда глаза закрыты. Казалось, что я вот-вот помру к чертовой матери, и кто-то невидимый, но очень нехороший прекратит наконец терзать и выворачивать мои суставы. Однако я не умирал. Зато и надежда на смерть продолжала жить.