— Эй, Билли!
Билли вышел из кафе, как человек, выскакивающий из-под бомбежки, в состоянии то ли шока, то ли контузии: рот был немного разинут, по-детски голубые глаза ничего не выражали.
— Ну, что произошло, этот хрен извинился перед тобой? Я хочу знать правду, немедленно.
Но Билли не смог рассказать правду о том фатальном, что произошло — все, что он смог сделать, это утвердительно дернуть головой и поднять руку, то ли салютуя, то ли благословляя.
— О’кей, раз так, — прокричал Брейден, и его пуленепробиваемый автомобиль рванул вперед, сопровождаемый двумя полицейскими на мотоциклах с включенными сиренами, и он достиг Проекта раньше, чем Гевиннер успел дойти до фальшивого подъемного моста замка Пирсов.
Гевиннер догадывался, что вечером предстоит еще один разговор с братом, и подумал, что докажет свою смелость, спустившись для этого вниз. Однако случилось так, что Брейден и мамаша Пирс на вертолете улетели в столицу штата, чтобы появиться у смертного одра губернатора, неожиданно застреленного во время закладки краеугольного камня здания миссии «Верь в Бога».
Гевиннер получил эту информацию от дворецкого в большом нижнем зале.
— Здесь никого нет? — громко крикнул он.
— Я здесь, — откликнулась Вайолет из игровой комнаты.
Он нашел ее там — с высоким хрустальным шейкером и длинной серебряной ложкой, сделавшей уже немалое число коктейлей, очевидно, для одного человека — для нее самой.
— Я не поехала с Брейденом и мамашей Пирс, — сообщила она ему без особой нужды.
— Да? Почему?
— Потому что от этого винтокрыла у меня так кружится голова, что я не могу идти по прямой, когда выхожу из него. Это транспортное средство не для меня. Хочешь мартина?
— Это что, разновидность мартини?
— Это мартини, смешанный с абсентом, который в этой стране запрещен, но добрый старый сенатор Коннор провез его через таможню, наклеив на бутылки этикетки от рома, возвращаясь после переговоров с генералом Амалосом в Рио, как раз за несколько дней до того, как его хватила кондрашка в Лас-Вегасе.
Она произнесла все это так быстро и радостно, что можно было подумать, что она строила планы на Рождество, и Гевиннер, наконец, почувствовал себя дома, чего раньше не чувствовал.
— Ты не будешь возражать, если я сниму пиджак? — спросил он ее.
— Я не буду возражать, если ты снимешь с себя все.
— Так далеко заходить я не собираюсь, — ответил Гевиннер, снимая только пиджак.
Пока она охлаждала мартини, он жаловался на не по сезону высокую температуру в замке. Он сказал:
— Ты знаешь, замок всегда перетапливали, потому что у матери анемия и страсть крутить ручку регулирования температуры.