Так всегда случалось!.. Когда между Борисом и Мариною было условлено свидание, когда она ждала его дома, когда должна была найти в театре или встретить на бале, всегда какое-нибудь непредвиденное, но его семьею устроенное, обстоятельство разрушало все соображения и приготовления двух любящихся. Борис, желая только уберечь безопасность своей любви, не подвергая ее слишком решительным нападениям родителей, Борис страдал от таких помешательств, но переносил их и жертвовал часами и днями, чтоб отстоять безопасность нескольких лет, как он полагал. Он не рассуждал о том, что часы и дни составляют настоящее и что это настоящее и есть жизнь, тогда как будущее, неверное, неведомое будущее никому не принадлежит и никем не может быть упрочено, а потому и не стоит таких жертв. Он не рассуждал, что жизнь и молодость бегут от нас… что счастье крылато, как сама любовь, а потому надо держать их крепко, когда они у нас в руках, и дорожить каждой минутой, ими дарованной. Он хотел помирить любовь с уставом светской мудрости, заставить их ужиться ладно и согласно, продолжать в одно время и прекрасный роман своего сердца и вседневно положительную жизнь семьянина… Но понимал он, что эти две противоположности несовместимы и что, рано или поздно, одна из двух побеждает и вытесняет другую?.. Марина, решительнее его и самостоятельнее, была крепка и тверда теперь в своей любви, как прежде в своем сопротивлении. Жизнь ее сосредоточилась в этой страсти, в этом чувстве: она ими дышала, и ими только могла и страдать и блаженствовать. Но пылкость и искренность ее тем более были уязвлены этими мелкими, но ежедневно повторяемыми булавочными ранами, которыми осыпали ее со всех сторон. Раздражительность возрастала в ней вместе с тайным, но непримиримым и горьким негодованием, которое возбуждали в ней происки и проделки Ухманских. Мало-помалу она узнала, сколько они ей вредили в общем мнении. Приятельские языки довели до слуха ее все толки, все клеветы, против нее распространяемые. Она пожимала плечами и презрительно улыбалась, когда узнавала новые нелепости, распускаемые и другом и недругом про нее и Бориса, про чистую их любовь, про счастье, таимое так тщательно и строго ее пугливою скромностью. Но потом, когда восстание против нее завербовало не только праздную болтливость незнакомых ей людей, но даже тех, на которых она полагалась, как на защитников своих, когда те, которые назывались ее друзьями, стали тоже пересказывать напраслины на ее счет и перетолковывать каждое ее слово, каждый шаг ее, чтоб находить новые поводы к ее обвинению, она рассердилась на свет, для нее столь враждебный, и начала понемногу от него удаляться. Это была большая с ее стороны ошибка. Отступите перед недоброжелательством и злобою света, обнаружьте только слабость и несмелость, и вся стая завистников и клеветников бросится на вас и будет рвать вас на клочки! Марине следовало открыть свой дом, назначить три-четыре праздника на зиму, пококетничать с двумя-тремя посланниками и секретарями разных миссий, и в неделю все общество было бы снова у ног ее и прославляло бы снова свою богиню красоты и ума. Но она слишком углубилась в жизнь сердца, чтоб предаваться расчетам необходимого в свете макиавеллизма, и потому она потеряла позицию, которую не хотела защищать. Разрыв меж ею и обществом становился ежедневно непримиримее и громче. Она почти перестала выезжать к своим знакомым и принимать их к себе. Про нее уже не злословили, а кричали, на нее не клеветали, а вопияли!.. Она была обречена светскому осуждению, как будто совершила какое-нибудь ужасное преступление. Но тем сильнее, тем более привязывалась она к Борису и к своей любви; в них видела она вознаграждение за все и за всех!..