— Что-то не очень понимаю.
— А я, представь себе, понимаю! Возможно, потому что сам стою уже одной ногой ТАМ. Видишь ли, Валентин… Я хотел сказать, что память — это всего-навсего наше прошлое, и в этом прошлом не всегда присутствуем мы сами. Некие обстоятельства, некая рамочка, к которой мы, может быть, даже привыкли, но что сделаешь, если главный элемент картины пронесся через годы! Нет нас там! Увы, нет. Чего ж грустить о ветхоньком багете?
— А люди? Близкие, родные?
— С ними — то же самое! Разве можно толковать о Бальзаке, о Мопассане в прошедшем времени? Разумеется, нет! Они есть — и они будут. И память тут абсолютно ни при чем. Вся история человечества в сущности очевидное свидетельство нашей беспамятности. Ужасы и злодейства ничему нас не учат. О них преспокойно забывают, и за палачом Сигизмундом Малатестой следует Цезарь Борджиа, а за кондотьерами тринадцатого века приходит прямолинейный рэкет двадцатого. И не надо обелять прошлое, оно во многом напоминает нынешний век. Восхваляя эпоху Возрождения, не следует забывать ее кровавых современников. Джованни Мариа, Бернардо Висконти, Джона Гауквуда… А тот же Бенвенуто Челлини, вор и убийца? А страстный циник Макиавелли? Вот уж действительно черная галерея! Но забыто! Все забыто… Войны по прошествии лет мифологизируются, обрастая лавровым венком, превращаясь в героический эпос, вместо отвращения внушая подрастающему поколению манящую тягу к мечу и арбалету. Ужасы отталкивающи, но от них с легкостью отмахиваются, создавая предпосылки для новых еще более масштабных кошмаров. Век техники сие, увы, позволяет… — Полковник, оглядевшись, остановился. — Так! Кажется, пришли.
Валентин с хрипом опустил трапецию на землю, липкими от пота пальцами поймался за трос. Полковник козырьком приложил ладонь ко лбу, начальственно озирая окрестности. Возможно, он прорисовывал в мозгу маршрут будущего полета, а, может, попросту хотел, чтобы помощник малость перекурил.
— Даже старость, Валь, не приносит мудрости. Уж я-то успел пощупать все наиболее уязвимые места нашего мироздания, а вот сказать, что понял, из каких винтиков и шурупчиков все это свинчено, не могу, — полковник еще раз и нараспев повторил: — Не могу, Валь… Хотя и сократовское «не знаю» тоже не принимаю. Очень уж поспешно возвели высказывание умершего грека в ранг интеллектуального лозунга. Не знаю, но хочу знать! Так надо бы говорить. Мозг, Валентин, вроде лабиринта, по которому хорошо бы прогуляться, а после вернуться назад.
— Назад? Чего ради?
— Да чтобы зажить чувствами! Что сразу у нас отчего-то не получается. Видно, не дано. В том и смысл гомо сапиенса — нагрешить и покаяться. Пожить всласть, но и помереть достойно. Не ноющей перечницей и желчным мразматиком, понимаешь? Для того и исповедовались в свое время священникам.