— Потому что Христос был им, — отпарировал Арт де Гельдер, не в силах больше сдерживаться.
— Да, действительно был, — согласился герцог, не поворачиваясь к говорившему. — Но я не вижу нужды все время напоминать об этом. В наших краях, у наших художников он выглядит не евреем, а сыном божьим.
— Быть может, вашему высочеству больше понравится один из этих замечательных автопортретов? — продолжал Титус. — Здесь их выставлено десять, а если вашему высочеству угодно, мы принесем еще несколько.
— Нет, не приносите. Достаточно этих. — Видимо, герцога утомляла даже мысль о том, что придется смотреть новые полотна. — Я, пожалуй, возьму вот этот, — объявил он, останавливаясь у портрета, сделанного вскоре после встречи с Саскией. — Впрочем, нет, лучше вон тот. — Герцог скользнул глазами по автопортрету, сверкавшему великолепием и самонадеянностью счастливых годов. — Нет, пожалуй, вот этот.
Итальянец безвольно взмахнул рукой, указывая на более сумрачный портрет, и жест этот, презрительный и вместе с тем растерянный, сделал его до странности похожим на хозяйку, которая зашла к зеленщику и не может решить, какой из трех кочнов капусты лучше.
— Вашему высочеству нелегко сделать выбор: все эти три полотна — выдающиеся произведения, — сказал Титус и солгал, притом вполне сознательно: уж он-то знал, что эти автопортреты — далеко не самые лучшие. — Быть может, в таком случае ваше высочество возьмет две, а то и все три вещи?
— Нет. Одну. — Герцог бросил это так отрывисто и холодно, что художник покраснел за сына. — Три — это слишком монотонно. Кому интересно видеть одно и то же лицо в трех копиях?
— Как угодно вашему высочеству.
— Мне угодно получить вот этот, — решил герцог и постучал костлявыми пальцами по углу сумрачного портрета. — Теперь насчет цены. Он какой — большой, маленький, средний?
— Я полагаю, средний, ваше высочество. Но он написан весьма тщательно.
— Да? Ну что ж, верю вам на слово. Я уже сказал, что не разбираюсь в живописи и не интересуюсь ею. Значит, пятьсот пятьдесят флоринов. Чек на них получите завтра у Блау. Я делаю это из уважения к памяти отца и дядей, упокой, господи, души их!
— Упокой, господи, души их! — отозвались Титус, Арт и художник.
Вслед за тем герцог кивнул еще раз, попрощался с Рембрандтом, с которым за все время не обмолвился ни словом, и сказал, чтобы его проводили вниз. Титус пошел показать ему дорогу, а де Гельдер остался в мастерской и, процедив сквозь зубы: «Боже, дай мне сил сдержаться!», грохнул кулаком по стене. Эта выходка польстила художнику, но он все-таки постарался поскорее выпроводить ученика из мастерской: сейчас он должен посвятить все свое внимание сыну, которого, без сомнения, больно ранила эта отвратительная сцена.