— Объясните мне этот парадокс, — говорит Лео. Он недавно узнал слово «парадокс» и произносит его с большим удовольствием. В устах мальчика это слово звучит абсурдно. Абсурдно и претенциозно. — Иисус был евреем. Почему же он тогда такой умный?
Франческо пожимает плечами.
— Нельзя сказать, чтобы евреи страдали от недостатка ума. Например, вспомни, как замечательно они играют в шахматы! Евреям недостает, скорее, творческого подхода.
— Это кто сказал?
— Ой, не знаю даже. Прочел в какой-то книжке. Но я в это не верю. Например, Мендельсон был евреем. Но уж с творческим подходом у него было все в порядке, не так ли?
— Mutti[43] больше не играет Мендельсона. Он не творец — так теперь говорят. Он подражатель. — Леопроизносит это слово, слегка нахмурившись, как будто не уверен в его значении. — Но разве Иисус не был творцом? Он же сотворил истинную религию длявсего человечества?
Итальянец некоторое время обдумывает эту головоломку, после чего улыбается.
— Не Иисус создал религию, а Бог. — Следует многозначительная пауза. Сквозь окна проникает шум из сада: трескотня сверчков, чириканье птиц, щелканье ножниц — садовник стрижет газон в итальянском саду.
__ Но Иисус был Богом, так говорит отец Беренхеффер. Значит, сам Бог — еврей…
— Подозреваю, это так.
— Подозреваете? Опасно говорить такие вещи, синьор Франческо. — Мальчик смотрит на него неодобрительно и даже надменно: он поймал учителя на слове. — Насчет Иуды мне все ясно. Иуда такой же ненадежный, как все евреи. Но Иисус?… Это уж слишком…
— Я думаю, вам, молодой человек, стоит продолжить работу, иначе я доложу вашему отцу, какой вы бездельник.
В залитой ярким солнечным светом комнате продолжается урок. Муха кружит под люстрой, синьор Франческо читает книгу.
Через некоторое время мальчик снова отрывается от учебника.
— Почему вы все время смотрите на мою маму?
Франческо притворяется, что изумлен.
— Почему я что?
— Вы постоянно на нее смотрите. Вы, наверное, в нее влюбились? — Выражение лица у мальчика вполне серьезное; в лице этом — вся серьезность и вся наивность детства.
— Мне очень нравится твоя мама. Она хорошая женщина, и она очень сильно любит твоего отца.
— Это я знаю. Но я спросил не об этом.
Кабинет погружен в полумрак: тяжелые шторы опущены, дабы не пропускать солнечные лучи. На каминной полке тикают часы. Муха, оказавшаяся в ловушке между тканью штор и стеклом, с бестолковым жужжанием бьется об оконную раму; она похожа на внезапно и отчаянно оживший экземпляр чьей-то коллекции насекомых. Фюрер дерзко взирает со стены. На столе стоит обрамленная серебром фотография Лео в форме юнгфодька, а рядом — изображение Гретхен в летнем платье.