— Гениально!
Возглас Григорьева заставил Гершуни усмехнуться и скромно потупить глаза. Он и сам знал, что он гениальный организатор.
— А потом? — Юрковская перестала жевать. — Что со мной будет потом?
— Потом? — Гершуни задумался на секунду, анализируя будущее барышни. — Растерзают потом. Толпа-с! Так что вот вам деньги. Купите форму, подгоните ее по фигуре. — Он оценивающим взглядом прошелся по фигуре Юрковской: — Бедра для гимназиста широковаты… Ну да ладно, будешь снизу толстеньким гимназистом! В толпе не видно. Будьте готовы каждый день. Меня не ищите, отсюда не съезжайте. И поешьте как следует! Сходите в ресторан, закажите сюда что-нибудь сытное!
— Зачем? — отрешенно отозвалась Юрковская. — Все равно растерзают…
— Чтобы до кладбища дойти! — отрезал Гершуни и вышел.
Григорьев допил вино. Потом закурил папиросу, с блаженством ощущая, как обессилевшее было тело вновь наполняется энергией.
Юрковская подошла к трюмо, опустила руки, и пеньюар шелковым легким водопадиком скользнул к ее стройным ногам. Григорьев, сидевший поодаль, любовался двумя телами: одно отражалось в зеркале красотой полных зрелых грудей и темного лона, постоянно жаждущего любви.
Второе, земное и реальное, притягивало своими идеальными очертаниями.
Юрковская повернулась к нему вполоборота. По лицу ее ползли слезы:
— Неужели у меня толстые бедра?
Невыносимая тяжесть бытия стала куда-то проваливаться. Слезы возлюбленной вкупе с наготой подействовали на Григорьева, как удар хлыстом на скаковую лошадь. Прыгать на Юрковскую он не стал, просто подошел, легко поднял на руки (птифуры сделали свое дело!) и понес в спальню.
— Меня растерзают! Я не хочу быть гусыней, — шепнула Юрковская ему на ухо.
— Я тебя никому не отдам… я сам растерзаю тебя!
И, подкрепленные вином, они с неистовой силой вновь стали испытывать на прочность старую кровать, свои тела и нервы новых жильцов в соседних номерах.
За стенкой средних лет немец-коммивояжер, представитель голландской фирмы Филипс, поставил в записную книжечку еще одну палочку, подвел итог и изумленно прошептал:
— Доннерветтер! Восьмой раз за три часа? Унмёглих![1]
Тем временем у конторки два молодцеватых господина показали карточку Юрковской портье, и тот коротко кивнул головой, записав на обратной стороне картонки номер комнаты, где, по словам немца, творилось нечто невозможное.
* * *
Утренняя встреча с информатором была продолжена в балете. Давали «Дон-Кихота», извлеченного из забвения новым директором императорских театров Теляковским. Он сразу поворотил оглобли петербургской оперы в сторону национальных композиторов, а в балете заказал к «Дон-Кихоту» новые декорации. Их написали Головин и Коровин, два новатора в театральной живописи и костюме. Ставить пригласили незнакомого москвича Горского.