— В Мантуе, три месяца спустя после моего отъезда из Венеции.
— Когда вы уехали из Венеции?
— Шесть месяцев спустя после того, как с вами познакомилась.
— Это забавно. Если бы у меня была с вами нежная связь, вы могли бы сказать, что я ее отец; и я бы поверил, приняв за голос крови страсть, которую она мне внушает.
— Я удивлена, что вы так легко забываете некоторые вещи.
— Ох-ох! Я отвечу вам, что не забываю этих вещей; но я все вижу. Вы хотите, чтобы я отбросил чувства, что она мне внушает, и это будет сделано; но она от этого потеряет.
Ирен, которую этот короткий диалог заставил умолкнуть, набралась снова смелости мгновение спустя и сказала мне, что она на меня похожа.
— Останьтесь, — говорит она, — обедать с нами.
— Нет, так как я могу влюбиться в вас, а божественный закон мне это запрещает, на что намекает ваша мать.
— Я шучу, — отвечает мать. Вы можете любить Ирен со спокойной совестью.
— Я этому верю.
Ирен выходит, и я говорю этой матери тет-а-тет, что ее дочь мне нравится, что я не хочу ни томиться, ни валять дурака.
— Поговорите об этом с моим мужем. Мы находимся в нужде, и нас ждут в Кремоне.
— Но у вашей дочери любовник, и она к нему привязана.
— Всего только ради баловства.
— Мне кажется, это невозможно.
— Между тем, это верно.
Но вот и граф Ринальди, который входит вместе с дочерью. Он так постарел, что я его не узнал. Он обнял меня и попросил не касаться прошлого.
— Только вы, — сказал он, — можете выручить меня, дав мне средств уехать в Кремону. Я совсем запутался, у меня долги, и настал момент отправиться мне в тюрьму. Ко мне приходят только нищие, которые хотят лишь моей дочери, а она — единственное реальное сокровище, которым я владею. Вот часы Пинчбека (английский мастер), что я пошел продавать; они вполне стоят шести цехинов, и за них мне дают только два.
Я беру часы, даю ему шесть цехинов и передаю их в подарок Ирен. Она говорит, смеясь, что не может меня благодарить, так как это ее часы, и она могла бы их потребовать, если бы отец их продал.
— Но если так, — говорит она ему без смеха, вы сможете продать их еще раз.
Хорошо посмеявшись над этим перемещением, я дал г-ну Ринальди десять цехинов, сказав, что я тороплюсь, и что я увижусь с ним через три-четыре дня.
Ирен, появившаяся, чтобы проводить меня до низу, и поведавшая мне с самой полной покорностью, что ее прекрасный цветок еще никем не сорван, получила десять других цехинов. Я сказал ей, что в первый же раз, когда она пойдет со мной на бал совсем одна, я дам ей сотню. Она ответила, что скажет об этом папа. Вернувшись домой и будучи уверен, что этот бедный человек продаст мне первины своей дочери перед первым балом, и что я не знаю, куда ее привести, чтобы находиться в полной свободе, я вижу объявление о сдаче комнаты на двери кондитера. Дорога была уединенная, это мне понравилось, я решаю снять комнату. Я говорю с кондитером, он говорит, что дом принадлежит ему, и его жена, держа грудного ребенка, говорит мне подняться с ней, чтобы выбрать помещение. Она ведет меня на третий этаж, где я вижу лишь бедные вещи. Я этого не хочу. Она говорит, что на первом этаже есть четыре смежные комнаты, которые нельзя разделить. Я иду их посмотреть, и без колебаний решаюсь снять их все. Я спускаюсь, я плачу кондитеру, как он желает, за месяц вперед, и он дает мне квитанцию, затем он говорит, что будет готовить мне еду для меня одного, либо для компании, за ту цену, что я назначу. Я нахожу это превосходным. Я называюсь банальным именем; он не знает, кому он сдал свои апартаменты. Я возвращаюсь к себе и, договорившись с Барбаро пойти провести послеобеденное время с прекрасными маркизами, совершаю долгий туалет. Довольно плохо пообедав с графиней, которая, как мне показалось, подобрела, но которая отнюдь не стала мне больше нравиться, я направился за Барбаро. Мы пошли туда вместе.