Самая элементарная из этих целей была проста. Я хотел остаться в живых. Я не мог вынести несправедливости ранней смерти. Второй моей целью было, чтобы Пенмаррик оставался платежеспособным. Я не мог вынести несправедливости долгов, залога и лишения права выкупа закладной. Наконец, прежде чем расстаться с Изабеллой, я хотел оставить ей ребенка. Я не мог вынести мысли, что моя молодая жена слишком быстро заскучает, если ей будет нечем заняться. Мой брак выдержал проверку временем, пока светило солнце и мы жили в своем веселом мире среди богатых друзей, но теперь я был напуган. Существует множество цветов, которые цветут только в теплицах, но вянут при первом дуновении холодного зимнего воздуха.
Я боялся от нее уезжать.
Но я уехал. Разве я мог поступить иначе? Чертова война приближалась, Франция рухнула, а британскую армию смыло в море у Дюнкерка. Мы остались одни. Все то лето светило солнце; иногда было достаточно посмотреть на красоту природы, чтобы представить, что ничего не случилось, что жизнь продолжается, как прежде, но это, конечно, была иллюзия, желание сбежать от слишком страшной реальности.
Потому что пришел 1940 год. Вся Англия лежала у порога смерти.
2
— Моя сегодняшняя проповедь, — произнес Адриан с кафедры, — навеяна семнадцатой главой Первой книги Самуила, той ее частью, в которой описано, как… — Он замолчал. Наступила невероятная тишина. Потом он продолжил, и его голос прозвучал, как сталь, высекающая искры о блестящий камень: —…как Давид победил Голиафа.
Я встретил Адриана в Лондоне. Он только что посетил важную церковную конференцию, и его пригласили прочесть проповедь в Сент-Клемент-Дейнс. Я всегда жалел, что эту церковь потом разбомбили. Через всю войну я пронес с собой воспоминание о том, как затесался среди моря прихожан и слушал Адриана, провозглашающего в напряженной, жаждущей тишине: «Давид победил Голиафа…»
Всю войну я думал, что не выживу.
— Я вернусь, мама, — сухо сказал я матери. — Только хорошие люди умирают молодыми. Заботься о себе, старайся не перетруждаться. Я напишу тебе, как только смогу.
Я не думал, что снова ее увижу. Ей было восемьдесят, для своих лет она была сильна, но когда уезжаешь от человека, которому за восемьдесят, не следует принимать как данность, что он будет жить вечно.
Я терпеть не мог прощаться.
Хуже всего было прощаться с Изабеллой.
— Как только я получу увольнительную, я тебе сразу же напишу, — сказал я. — Может быть, нам повезет и не придется ждать долго.
Она, с побелевшим лицом и крепко сжатыми губами, кивнула. Зеленые глаза на маленьком напряженном личике казались огромными.