— Дай Бог тебе здоровьица, Анисья Семеновна.
Муха и Гришу била яичком по лбу, воображая, что он даст ей за это медовухи или пряничка. Но прадеду вовсе не нравилось, чтоб об его лоб кололи яйца. Он страшно злился и отгонял бабку Муху, ругая ее курвой.
Бабка Муха ничего не делала целыми днями, а только шастала с бидончиком во флигель и воровала у Гриши мед. Гришиным пчелам от этого было очень обидно. Они люто ненавидели бабку Муху и воевали с ней неустанно. Бывало, так покусают ее, что у нее вся рожица светится красными шишками.
Вот она и взялась однажды губить Гришиных пчел. Разложит возле ульев арбузных корок, пчелы насядут на них полакомиться, тут она как выскочит из-за кустов и давай топтать их ногами. Пока другие пчелы опомнятся да разберутся, куда ее, зануду, кусать побольней, она уже шасть в погреб, закроется там и сидит молчком, выжидает, когда пчелы позабудут про ее злодейство.
Подавила она таким ехидным манером великое множество пчел.
Кормчий прознал об ее пакостях и очень огорчился. Стал он думать, как бы извести бабку Муху со двора. Хотел было отдать ее Николаю Макаровичу, чтоб он посадил ее на цепь вместо издохшего кобеля, пусть, мол, она бегает у тебя по рыскалу и гавкает на всех день и ночь. Но Николай Макарович сказал, что у него своей нечисти полный двор — одних чертей в трубе сто штук сидит.
— На кой мне хрен кикимору еще заводить? Воюй с ней сам, Григорий Пантелеевич!
Пошел тогда прадед Гриша к домовому. Домового нашего звали Ефрем Савельевич. А жил он в низах — в особой комнатке под половицами. Днем он там пил чай от скуки, а ночью ходил душить Аниську — навалится на нее, огромный такой, лохматый, и давай ее пытать: чего тебе, Аниська, дать? Мешок золота или мешок дерьма? Как скажет она — золота! — так он ее душит, аж кости у нее трещат; а как закричит — нет! нет! Ефрем Савельевич, батюшка родный, дерьма давай, дерьма! — так он ее отпускает. То-то, мол, Аниська, смотри у меня!
Поклонился прадед Гриша домовому и говорит:
— Научи меня, Ефремка Савельевич, как мне от Мухи поганой избавиться. От нее ж, подлюки, житья моим пчелам нет: вон уж сколько передушила их, хоронить друг дружку не успевают.
Отхлебнул Ефрем Савельевич чайку, попыхтел, пофыркал и говорит:
— Ступай себе, прадед Гриша, во двор и не тужи, а я с твоей кикиморой сам, так и быть, потолкую ночью.
— Ладно, — согласился прадед Гриша, — потолкуй. А я тебе за эту услугу медку под половицы налью — будет тебе, Ефрему Савельевичу, сладко чаёк свой пить.
На том и порешили.
Спала бабка Муха в доме на полу, а на оттоманке спать не хотела, потому что над оттоманкой висела Гришина шашка. Муха боялась ее, как черта.