— Кто-е знает, — говорит, — а ну как эта гадина соскочит со стенки и зарубает меня на куски.
Вот и явился Ефрем Савельевич бабке Мухе в образе шашки.
Наутро она рассказывала Аниське:
— Вознёсси надо мной, Анисья Семеновна, меч Господний… Гляжу сёдни ночью, блеснуло чей-то в уголку.
Никак, думаю, светляки налетели в хату. Или померещилось чего со сна? Перекинулась на другой бок, а оно — вот оно: в другом уголку сверкает. Тьфу, напасть, думаю, светляки! Дай-ка встану, пошурую их метелкой. Как вдруг вижу, выплывает из угла меч, весь будто огненный. И летит он сам собою по воздуху… Да прямо на меня летит — и надо мной останавливается. Я туда, сюда — он за мной. Всю-то ночь металась я от него по полу, ажнок взмокла вся… А никуда от него не деться, ибо он меч Господний и волю Его творит. Прибрать меня решил Отец наш небесный, знак мне подает… Пойду я от вас со двора, Анисья Семеновна, поищу себе местечко на погосте да там и останусь.
К вечеру Муха собрала в узелок свои тряпки, поклонилась всем, даже кобелю, который маялся от скуки возле будки, и поплелась тихонько за ворота, кроша на землю мелкие слезки. Видно, жалко ей было расставаться с душистым Гришиным медом, с его светозарным двором и залазить на ночь глядючи в темную могилу.
Кум дед Проня заползал во двор на четвереньках — до того он хмелел от медовухи, что ему скучно было ходить на двух ногах. А приползал он затем, чтоб рассказать Аниське историю, каждый раз одну и ту же: про то, как он повесился на чердаке.
Прабабка Анисья говорила, что у нее от этой истории печенка наружу выворачивается, так она ей осточертела. Но отвязаться от кума деда Прони не было никакой возможности: пока не расскажет, домой не уползет.
— Вот, ето, Аниська, надумал я повеситься… Слушай сюда.
— Хай тебя черт забодает! — возражала Аниська. — Чё мне глаза твои залитые слушать?!
— Вот именно — черт! — радостно подхватывал дед Проня. — Черт меня и подслушал. Я тольке подумал ету думку, а он уж и обрадовался. Вот и хорошо, говорит, Прокопий Никитич, вот и молодцом ты надумал. Мы тебя и повесим аккуратно. Ты тольке думай, говорит, свою думку, а мы уж всё исполним по совести. Ладно. Слушай сюда. Теленькаюсь я, ето, ночью с поминок, а чьих — уж не помню. Темень кругом собачья, дороги не видать. Хотел я было прилечь где-нибудь, полежать маленько до света. Тут меня хватают под руки какие-то чудики. Побежали, говорят, скорей, Прокопий Никитич, пора! Погоди, говорю, вы кто? Анчутки, что ли? Так точно, анчутки и есть! Тольке, мол, некогда нам, Прокопий Никитич, здоровкаться — поспешать надо, бегом бежать. Как же — бегом? — говорю. У меня вон и ноги устали телепаться. А ты подгибай их, Прокопий Никитич, мы тебя под руки мигом снесем. Слушай сюда. Подогнул я ноги, а тут и третий анчутка вынырнул, ихний товарищ. Подлез он мне промеж ног, подлец, и оказался я на ём верхом. Вот и понеслись мы все вчетверёх — да так скоро, весело, с прискоком. Я верхом, те двое под руки меня держат да товарища своего погоняют, ай-лю-ли! Въехали мы во двор. Слышу, они меж собой совещаются: куда его? на чердак, что ли? Давай на чердак. Не желаешь ли, говорят, Прокопий Никитич, на чердаке приладиться? А хоть и на чердаке, говорю, бог с вами. Взметнулись мы туда по лесенке — пока я очухался, они уже всё навострили, поганцы, и веревку подвязали, и скамелечку подставили. Ну, говорят, Прокопий Никитич, погибай, задушевный ты человек! А мы тебе спляшем напоследок. Тут их повылазило со всех углов — анчуток-то етих — видимо-невидимо! Как взялись они хоровод водить да гопать по чердаку вприсядку, аж крыша вся закачалась. Вот я под ету музыку и ухнулся в петельку… А как снимали меня — не помню. А тольке говорят, что бабка моя топотню услыхала, проснулась да подняла весь дом — успели меня выдернуть теплого еще…