Я взглянул на ценник и обомлел:
— Но они же стоят 200 долларов.
— Это — Paraboot, — Стефани прикусила нижнюю губу, тоже обескураженная ценой.
— Мне никакой Paraboot не нужен! — уверенно отрезал я.
— На ботинки обязательно посмотрят. Ботинки — самое главное, — озадаченно проговорила Стеф.
— Да? И что, кто-то сможет определить их цену? Не верю! Это же обыкновенные бизнес-ботинки!
— Поверь мне, — теперь Стефани выглядела убедительно. — Уж где-где, а в «МакКинзи» смогут многие.
Я вспомнил статью в Fortune и Митчела Макдира, как он появился на работе в ботинках за двести долларов. Так в книжке и было написано: «Скрестив ноги, (он) принялся рассматривать носки своих новых ботинок — всего двести долларов». Надо было решаться. В памяти, словно Хоттабыч из облака, воскрес Шахворостов с его «главное в жизни — это appearance». «Ну что ж, — подумал я. — В конце концов, ботинки — это downside[160]. A upside[161] вполне может быть таким же, как у Макдира, а Макдира фирма быстро обеспечила льготным низкопроцентным кредитом на покупку дома, членством в двух клубах и новым «БМВ». Цвет, конечно, я выберу сам». «Покупаю!» — выдохнул я… Они были черные, в необыкновенном зеленом мешочке, на котором золотыми, с наклоном, буквами было вышито — Paraboot. Продавец пообещал, что они будут служить долго, может даже лет десять. Я успокоился.
Я вернулся в Москву, которая жила в своем энергичном ритме. Только что взорвали «Мерседес» предпринимателя Березовского на Павелецкой. Березовский торговал машинами и, судя по всему, был богат: оборот его компаний в 93-м равнялся 500 миллионам долларов. Он, как и «МММ», собирал деньги в какой-то Всероссийский автомобильный альянс «AWA», вроде бы на строительство автомобильного завода, который так никогда и не был построен. В тот же день в Москве прогремели еще два взрыва, после чего Ельцин издал Указ о защите населения от бандитизма. Результат, увы, достигнут не был.
Лето разогналось, дни полетели стрелой. Мы защитили дипломы, сдали госэкзамены и весело отпраздновали окончание МГУ в «Американ Бар&Гриль» на Маяковке, где я выпросил у музыкантов гитару и спел своих «шоколадных девушек». Правда, гитару, как и в случае с философами в «Буревестнике», быстро отняли. Неожиданно, как ураган, в Москву из Мельбурна на целый июль прилетел Шахворостов, чтобы проведать родителей. Он позвонил: «Давай в футбол! Жду тебя на «восемь восемь»». Я тут же помчал на площадку. Стоял мягкий солнечный день, раскрашенный цветами из «Корсиканского пейзажа» Матисса, одной из моих самых любимых картин. Ярким пятном на площадке с синими бортами нарисовался азартно гоняющий мяч, как мальчишка, Шахворостов. Он скакал, за ним прыгали матерные слова. «Моя фамилия запоминается просто, — сухо представился мне он в детстве. — Шах, вор, остов корабля. Запомнишь?». Я замедлил шаг. Шахворостов… Я ведь столько лет его знаю! Так много с ним связано. Вот он, семиклассник, достает из-под своей кровати самиздатовский «Архипелаг ГУЛАГ» в коричневом переплете, зачитывает душераздирающий эпизод и заговорщицки шепчет: «Никому не рассказывай, что у нас дома запрещенная книга». Вот он придумывает название для нашей музыкальной группы — «Цугцванг», а это такая редкая ситуация в шахматах, когда любой ход, который ты можешь сделать, ухудшает твою позицию, и лучше бы его пропустить, да нельзя. Вот Шахворостов на сцене актового зала школы, с бордовой электрогитарой «Урал», поет «The house of the rising sun», а потом продолжает «I just called to say I love you». Все слушают, раскрыв рты. А потом мы стоим напротив учительницы по литре Долорес Робертовны около учительской раздевалки, солнце светит в лицо, и я говорю Долорес, что на соло-гитаре лучше Кеши никто со времен Джона Леннона не играл, а сам, конечно, жду, что он скажет: после Маккартни не было такого басиста, как я, но он не говорит. Вот я беспощадно обыгрываю его в два касания в футбол, а он не сдается и пытается отыграться до тех пор, пока не становится совсем темно и надо идти домой… А потом я на брезентовом рюкзаке в «Шереметьево», а он улетает к Капитолию.