Это было на третий день, когда (если память мне не изменяет) я увидел, как убили человека, — это был единственный раз, когда я действительно видел, чем питаются марсиане. После этого случая я больше не подходил к щели днем. Я отправился в судомойню, отворил дверь и несколько часов тихо рыл топором землю. Но когда я вырыл отверстие фута два глубиной, рыхлая земля с шумом осела, и я не решился копать дальше. Я замер и долго лежал на полу, боясь пошевелиться. После этого я уже не помышлял о подкопе.
Марсиане произвели на меня столь тягостное впечатление, что я почти не надеялся на помощь со стороны людей. Вдруг на четвертые или пятые ночь я услыхал как будто выстрелы из тяжелых орудий.
Была уже глубокая ночь. Марсиане убрали экскаватор и куда-то скрылись. Только вдалеке стоял боевой треножник, да в одном из углов ямы многорукая машина в одиночку нарушала тишину своим лязгом. Она продолжала работать как раз под щелью, в которую я смотрел. В яме было совсем темно, за исключением тех мест, куда падал лунный свет.
Ночь стояла ясная, светлая; луна, единственная из всех планет, царила в небе. Мне послышался собачий вой, и этот знакомый звук заставил меня насторожиться. Потом очень отчетливо я услышал гул, точно от больших орудий. Я насчитал шесть выстрелов и после долгого перерыва — еще шесть. Потом все снова стихло.
Это произошло на шестой день нашего заключения. Я смотрел в щель и вдруг ощутил, что остался один. Вместо того чтобы стоять подле меня и отталкивать от щели, викарий почему-то ушел в судомойню. Это показалось подозрительным. Я быстро, но бесшумно вернулся в судомойню. В темноте я услышал, что викарий пьет. Я протянул руку в темноту, и мои пальцы нащупали бутылку бургонского.
Несколько минут мы боролись. Бутылка упала и разбилась. Я выпустил его и поднялся. Мы стояли, тяжело дыша и угрожая друг другу. Наконец я встал между ним и запасами провизии и сказал, что решил ввести строгую дисциплину. Я разделил весь запас пищи на части так, чтобы ее хватило на десять дней. Днем он попытался снова подобраться к пище. Я дремал, но сразу же встрепенулся. Весь день и всю ночь мы сидели друг против друга; хотя я и устал, но не уступал, он же плакал и жаловался на голод. Я знаю, что прошли всего одна ночь и один день, но мне казалось и тогда и теперь, что время тянулось бесконечно.
Несходство наших характеров вело к все более открытым столкновениям. В течение двух долгих дней мы перебранивались вполголоса, спорили, пререкались. Иногда я терял самообладание и бил его; иногда я пытался ласково убеждать его; раз я попытался даже соблазнить его последней бутылкой бургонского: в кухне была труба для дождевой воды, откуда я мог напиться. Но ни уговоры, пи угрозы не подействовали: казалось, он сошел с ума. Он не прекращал попыток захватить провизию, разговаривал вслух сам с собою. Он держался очень неосторожно, и мы каждую минуту могли быть обнаружены. Скоро я заметил, что он окончательно потерял рассудок, — я оказался один на один в темноте с сумасшедшим. Мне кажется, что и я был уже не вполне нормален. Меня мучили страшные, безумные сны. Как ни странно, но мне кажется, что сумасшествие викария вовремя предостерегло меня; я взял себя в руки и потому сохранил рассудок.