Послали за Архипычем. Он явился в штабель досок, где мы укрылись. Впрочем, надзиратели к нам не приближались. Мы с Гешкой были именинники, как бы заново рожденные, и никто нас на сей раз не тревожил.
– Чего надо? – спросил Архипыч, по обыкновению хмуро.
– Нам-то ничего не надо, – отозвался Санька, – ты бы, Архипыч, уважил, составил компанию побеседовать.
– Это можно, – подумав, согласился Архипыч, но встрепенулся, увидев приближающегося лейтенанта.
– Не волнуйся, Архипыч, это так, стол накрывают, – сообщил Санька.
– Водка, что ли? – забеспокоился Архипыч. – Это я не могу. Конвой есть конвой, а лагерное начальство – другое ведомство, поймают – нарушение запишут, плохую характеристику дадут, а за меня вон как раз политик на помилование написал.
– Архипыч, – укоризненно покачал головой Санька, – кто ж тебя заподозрит? Если поймают, так нас. Сам знаешь, нас каждый день и конвой, и надзиратели заставляют в кулек бумажный дышать. А тебя! Кто ж тебя заподозрит! Ну а что до помиловки – я сам знаю, политик ловко пишет, но будь он хоть Лев Толстой, тебе бы и это не помогло. У нас не прошлый XIX век, писателей не очень-то слушают. Но зато, как видишь по политику, всячески жалуют, и почести у них, как у нашего брата, в виде стрельбы…
Архипыч погрузился в размышления над Санькиной тирадой. Вряд ли он читал Льва Толстого. Он думал, что попал в передрягу по безграмотности, но то, что я сидел вместе с ним, окончательно сбивало его с толку. Выходило, что и грамота – не особая подмога.
Подоспел лейтенант. Гимнастерку его распирало от поспешно запрятанных бутылок.
– Вы чего это? Мужик вон здесь с вами, донесет ведь, – зашептал он.
– Начальник, ты начинаешь меня утомлять, – отметил Санька, – кто сидит, мы или ты? Мы сами знаем, кто донесет, а кто не донесет. Разливай!
Лейтенант засуетился, доставая стакан из кармана и кусок колбасы из сапога. Первый стакан вручили Архипычу. Колбасу Санька разломил пополам, один кусок дал Архипычу, другой – лейтенанту.
– А вы-то что же, – забеспокоился начальник, – это не какая-нибудь дрянь, это мне из Москвы прислали, в Тюмени давно такой нет.
– Желудок нельзя баловать, – пояснил Гешка, – а то его не уймешь, желудок этот проклятый, когда в карцер на хлеб и воду загонят, а нам по карцерам еще сидеть да сидеть.
Архипыч лихо дернул стакан.
– Эхма, – заявил он растроганно, – почитай, три с половиной года не пригублял, а ведь люблю ее, проклятую.
Стакан двинулся из рук в руки, как будто мы передавали друг другу факел негасимой дружбы.
– Вон оно как бывает, – заглатывая колбасу, рассуждал вслух Архипыч, – я-то думал, вы так, блатные, и политик вместе с вами, только и думаете, чтоб от работы улизнуть.