Убитых похоронили за деревней на лесной опушке. Отпевал их молоденький монах, приставший к ватаге в Серпухове. Глотая слова, прочитал он скороговоркой заупокойную молитву. Насыпали земляные холмики, установили выструганные из молодых дубков кресты. К двум могилкам умерших зимой детей Гонов добавилось семь новых — целый погост.
Наступила ночь Солнце скрылось за лесом, низко в небе зажглась яркая звезда. Завершив свой горестный труд, усталые, измученные люди молча отряхивали с одежды землю. Долго не расходились. Всхлипывали бабы, хмуро покашливали мужики. *
Стой не стой, а их уже не поднимешь...— первым нарушил скорбное молчание атаман.
Что думать, ежели ничего не придумать,— подал голос Митрошка и добавил: —' Беда бедой, а есть надо.
Помолчи* помело, не отощаешь! — прикрикнул на него Гордей.
Придем в Литву, там уж отъедимся,— заметил кто- то из лесовиков.
Куда нам в Литву — осталось нас восемь душ! — мрачно возразил другой.-
Гаврилко и бабы направились к уцелевшей избе. Как ни удручены были собственными горестями и заботами сыновья старого Гона, но с любопытством прислушивались к разговору лесовиков. И потому, когда Сенька, по-мальчишески быстро привязавшийся к Гордею, с пылом воскликнул: «Пошто гам в Литву идти, дяденьки,— селитесь тут!» — мужики его поддержали.
Верно говорит Сенька — милости просим,— радушно молвил Вавила — он считал себя теперь в деревне за старшего.— Коли ордынцы снова не пригонят, всем хлеба и дел хватит.
Чай, и невесты найдутся? — усмехнулся атаман.
Парнишка насупился, озадаченно протянул:
С невестами похуже. Есть, правда, одна: Любашкой звать!
Всего одна, а нам много надо,— положив руку на Сенькино плечо, привлек его к себе Гордей.
А ежели с других деревень невест взять? — нашелся малый.
Э, милый...— с лаской в голосе произнес Гордей.— Не в том дело, паря. Да и не найдешь тепереча в деревнях невест: везде такое.
Ежели не хуже! — в сердцах воскликнул кто-то.
Будет вам! — покосившись на Степаниду и Настю, которые горестно склонились над могилами, сказал Гордей.— Разговор сей не к месту.
Слышь, добрый человек,— осторожно тронул его за руку Вавила.— Зови удальцов своих. Кой-чего уберегли от ордынцев, бабы поесть сготовили.
Поминуть убиенных,— как бы невзначай обронил Любим.
То добре! — сразу оживились лесовики, зашагали гурьбой за Вавилой и Гордеем.
Бери Настю, Фролко,— шепнул Любим брату.— А я Степаниду уведу.
Тот нахмурился и, ничего не ответив, пошел к деревне.
Погодь! — догнал его брат.— Зачем бабу изводишь? Разве ж она повинна? Думаешь, у меня здесь не гложет? — прижал он кулак к груди — рубаха на нем была донизу разорвана — Чай, и над моей Агафьей надругались окаянные. Что же делать? Добре еще живыми отпустили. Н Рязани, слыхал я, ордынцы всем бабам животы вспороли.