— Вы страдаете? — спросил я.
— Нет еще.
— Давно ли был растворен яд в этом стакане?
— Около двух суток, впрочем, я не могла определить время.
Я посмотрел в стакан; остатки, покрывавшие дно, меня немного успокоили: в течение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы это могло стать причиной смерти.
— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку, — надо бежать и искать помощи.
— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку.
В ту же минуту мы пошли к первой двери; я запер ее за собой; потом достигли второй, которая отворилась без труда, и вышли в монастырь. Луна сияла в небе. Полина подняла руки и снова бросилась на колени.
— Пойдем, пойдем! — сказал я, — каждая минута может стоить жизни.
— Мне стало дурно, — сказала она, вставая.
Холодный пот выступил у меня на лбу; я взял ее на руки, как ребенка, прошел развалины, вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разожгли мои люди.
— В море, в море! — закричал я тем повелительным голосом, который показывал, что нельзя терять ни минуты.
Они устремились к лодке, причалили как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, передал Полину и сам перелез через борт.
— Вам хуже? — спросил я.
— Да! — ответила она.
Тогда я испытал что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я зачерпнул ее раковиной, которую нашел в лодке, и подал Полине.
— Выпейте, — сказал я.
Она машинально повиновалась.
— Что вы делаете! — крикнул один из рыбаков. — Ее стошнит!
Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем более сильную боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль уменьшилась, за нею последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали постель. Полина легла, послушная как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было частым, но ровным; опасность миновала.
— Теперь в Трувиль, — сказал я весело своим матросам, — и как можно скорее: я дам вам по двадцать пять луидоров.
Тотчас мои честные рыбаки, думая, что паруса недостаточно, бросились к веслам, и судно полетело по воде, как птица, спешащая к гнезду.