– Послушайте. – Маша постаралась быть убедительной. – Я никому не скажу. Мне просто нужно его имя. Вот и все.
– Это не русский. – Збигнев осторожно высвободил свою тушу из-за стола. – Говорю же. Фламандец. Всегда был не в себе. А тут совсем двинулся. Развод у него. Все дела.
И, предвосхищая последующие вопросы, Збигнев торопливо пожал ей руку своей огромной лапищей и почти бегом вышел из ресторана.
Маша задумалась, передвигая по столу чашку с уже остывшим кислым кофе. Збигнев явно врал. И даже ясно почему. Боялся проверок из Министерства труда и налоговой. Брать нелегалов здесь было опаснее, чем в Москве. Что делать?
Впрочем, тут у Маши возникла одна идея, и за неимением прочих, более удачных, следовало ее опробовать.
Андрей привычно, будто никуда и не уезжал, влился в московские пробки. Весь екатеринбургский эпизод хотелось выкинуть из головы – бездарная потеря времени и сил. Впрочем, попытался приободрить себя он, все-таки одну преступницу на чистую воду вывел, и красиво так, элегантно. Жаль, что свидетелем этой антрепризы стал уральский сержант, а не… А не Маша… Не о Маше, дурак, сейчас нужно думать, говорил себе он, а о работе. Тем более что думать о Маше – занятие бессмысленное, хотя они и продолжали, будто уже скорее из вежливости, а не по насущной необходимости, регулярно созваниваться. Вот и перед вылетом из Екатеринбурга он честно рассказал ей о своих бесславных сибирских приключениях. Но Маша была далеко и вся в европейской истории, искусстве да антиквариате. Он вздохнул: слишком далеко от колоний строгого режима, зэков, грязного снега и грязных же пироманских игр. Каждому свое в этой жизни. И потому, каким бы безрезультатным ни казалось его хождение по кругу в этом деле, необходимо снова открыть досье по шахматисту и искать новые зацепки, возможно, никак не связанные с покойным антикваром Гребневым. Да и с покойным Славиком не связанные. А в том, что Славик все ж таки оказался покойным, было что-то бодрящее, поскольку, судя по отзывам очевидцев и по трупам, которыми тот усеял свой жизненный путь, существом он был страшноватым. «Надо работать!» – уговаривал себя Андрей. Но на душе было тоскливо, и делать ничего не хотелось, хоть плачь.
Ближе к вечеру пришел Камышов и присел напротив – на бывший Машин стул – со значительным выражением на лице.
– Чего? – спросил Андрей, внутренне поморщившись. Что, трудно было выбрать какое другое место для своей тощей задницы?
– Есть новости. Но, блин, все еще больше запутывается.
– Валяй, – устало вздохнул Андрей. – Куда уж больше-то?