— Потому что, Ламион, дорогой, я не так глуп, как ты думаешь, в отличие от тебя самого.
К тому времени, как Ламион сообразил, что ему нанесли оскорбление, Иларион успел положить сдерживающую руку ему на плечо.
— Так расскажи нам, Филологос, что ты понял.
— Он сердится не потому, что Нахусерех попытался убить его, — сообщил Филологос. — Он сердится, потому что не может сам прикончить Нахусереха.
— Потому что он царь, — согласился Иларион.
— Нет, не потому что он царь, — сказал Филологос, испытывая отвращение к скудным умственным способностям своих коллег. — А потому что у него только одна рука.
Он говорил с горечью, словно сожалея о потере собственной руки. Слуги с пониманием оглядели царящий вокруг беспорядок, разорванные шторы и разбитую мебель. Потом с новым уважением уставились на Филологоса.
— Вот почему он не хочет, чтобы царица узнала.
Никто не возразил. Все сосредоточились на уборке, потом посовещались насчет ремонта стен и кровати и, наконец, в самых дипломатичных выражениях обсудили официальную версию истерики царя, которую они смогут представить на рассмотрение общественности.
* * *
Задыхаясь, Костис бежал верх по лестнице мимо последней мерцающей на стене лампы к выходу на крышу. Арис ждал его на верхней площадке. За его спиной высились темные силуэты башен внутреннего дворца. Перед ними расстилался спящий город с редкими огнями на темных улицах, далекой гаванью и освещенными приглушенным светом кораблями, отраженными черной глубиной моря. Костис вздрогнул. Ночной воздух был прохладен, и он с удивлением вспомнил, каким потным был посланник Аристогетона, постучавший к нему в дверь и разбудивший его в начале часа собаки.
— Что случилось? — спросил он, недовольный, что его вытащили из теплой постели без объяснения причин. — Твой курьер ничего не сказал.
— Тсс, — сказал Арис и указал в сторону наружной стены.
Глаза Костиса еще не привыкли к темноте после освещенного нижнего двора, и он видел только смутный силуэт, темнеющий на фоне звездного неба.
— Нет… — прошептал Костис.
— Царь. Да, это он, — ответил Арис.
— Он же стоит на зубце…
Костис много раз патрулировал эту стену и отлично знал эти зубцы. Она поднимались на два фута над парапетом и были фута в три длиной, суживаясь до острого гребня вверху. Пока он смотрел, царь побалансировал на одном зубце, а потом перепрыгнул на следующий.
Костис открыл было рот, чтобы сказать: «Почему никто не скажет ему спуститься вниз?», но тут же понял, зачем Арис вытащил его из-под одеяла.
— Нет, — твердо сказал он. — Только не я.
— Костис, пожалуйста.