Фест покачал головой:
– Поздно, Марк. Нас загнали в ловушку. И очень ловко. Догадываюсь, что это твоих рук дело, Эврай.
Грек изобразил удивление и коснулся рукой груди:
– Моих? Ты обвиняешь меня?
– Сколько Децим заплатил тебе за эту услугу, а?
Сервилий хлопнул ладонью по столу.
– Хватит этой ерунды! Ваше представление закончено. Никакого письма нет. Вы здесь не по делам Цезаря и явно пытались меня одурачить. Что ж, я вам вот что скажу: я совсем не дурак и вижу, где ложь, а где правда. Вы трое ограбили Пиндара и убили его, когда он вас поймал. Вы сбежали из Страта и пришли сюда, надеясь обмануть меня, чтобы получить пищу и крышу над головой, пока прячетесь от правосудия. Но теперь правосудие вас отыскало, и вы заплатите за свои преступления.
Он немного помолчал, глядя на них по очереди, а потом злобно усмехнулся.
Марк невольно задрожал, ожидая своей судьбы.
– За такие преступления может быть только одно наказание. Итак, через три дня, на второй день игр, вы трое будете приведены на арену и привязаны к столбам, и дикие звери разорвут вас на части во имя правосудия и для забавы толпы.
– Отдадут диким зверям… – негромко простонал Луп, сжавшись в углу камеры. – Прекрасные боги, пощадите нас… Пощадите нас!
Солнце уже встало, и тонкий луч света прорезал унылый мрак камеры, снова позволяя пленникам увидеть вонючую тесноту маленького пространства. Ночь для всех троих была горькой; их снова грубо протащили по узкому коридору и швырнули на пол, и дверь камеры захлопнулась за ними. Проскрипел железный засов, шаги солдат и тюремщика затихли в коридоре, и наступила тишина, лишь сухо зашуршала солома, когда Фест опустился на нее. Марк еще какое-то время стоял у двери в темноте, не осмеливаясь поверить в то, что припасла для них судьба. Он слышал, как Луп пытается сдержать рыдания в дальнем углу камеры, и ему стало жаль друга.
Марк уже встречался со смертью на арене. И он давно знал, что ни в коем случае нельзя позволять страху парализовать себя. Страх ничему не поможет. И каждый волен выбирать сам, то ли поддаться страху, то ли совладать с ним и продолжать борьбу. Но это годится тогда, когда есть возможность бороться, напомнил себе Марк, – вот только их-то собирались привязать к столбам и напустить на них голодных зверей… Так что они окажутся совершенно беспомощными, и им останется лишь молиться о том, чтобы все поскорее закончилось.
Он ощупью пробрался вдоль стены к куче соломы в задней части камеры, стараясь не представлять себе острые зубы тварей, которые будут рвать его плоть. Ощутив под ногами солому, Марк опустился на нее, свернулся клубком и попытался заснуть. В камере было тихо, если не считать ровного дыхания Феста и сдавленных рыданий Лупа. Никому из троих не хотелось говорить, и каждый погрузился в собственное отчаяние. Для Марка все это означало, что его мать навсегда останется рабыней, и такое проклятие и чувство вины были едва ли не тяжелее, чем страх ужасающей смерти.