— Заткнись и слушай. Я был в приемном покое, когда ввалились два надзирателя, и один сказал: «Сестра, быстро с нами, Картрайт покончил с собой». Я-то знал, что это чушь собачья, ты смотрел футбол, я сам видел. Значит, это Ник.
— Но почему…
— Пусть тебя это не колышет, друг Дэнни, — решительно сказал Большой Эл. — Надзиратели и сестра убежали, так что я несколько минут был один. Потом заявляется другой надзиратель и тащит меня сюда.
— Но они узнают, что это не я, как только…
— А вот и нет, — сказал Большой Эл, — потому как мне хватило времени поменять имена на ваших личных делах, так-то.
— Что-что? — не поверил Дэнни. — Я думал, личные дела всегда под замком.
— Только не в приемные часы, а то вдруг сестре понадобится выяснить, кому чего прописали. А сестричка-то сорвалась и убежала, понял?
— Но зачем ты это сделал?
— Они сверят отпечатки пальцев и группу крови с личным делом и решат на все сто, что это ты себя порешил, потому как не захотел двадцать лет торчать в этой сральне. А раз они так решат, то не будет и никакого дознания.
— Но это не объясняет, почему ты подменил… — Дэнни замолк, подумал и произнес: — Чтобы я смог выйти отсюда?
— До тебя быстро доходит, друг Дэнни. Тут всего пять-шесть человек отличали тебя от Ника, но после проверки по личным делам даже они поверят, что ты мертвый.
Дэнни опять замолчал. Всю жизнь ему придется выдавать себя за Ника Монкрифа.
— Мне нужно подумать. Боюсь, что не справлюсь.
— У тебя, думаю, в запасе еще сутки, потом эту дверь снова откроют. Сам прикинь — на воле у тебя больше шансов вернуть себе доброе имя, не говоря уж о том, чтобы вывести на чистую воду подонков, какие прикончили твоего кореша.
— Все эти два года я ничего не видел, хотя правда все время была у меня перед глазами, — сказал Дэнни, поднимая глаза от дневника Ника. — Я дочитал до места, где меня помещают к вам в камеру и вам нужно решить, какую историю для меня придумать. — Большой Эл насупился. — Ты был у Ника старшим сержантом и застрелил в Косове двух албанцев, когда его взвод послали охранять сербских пленных.
— Хуже, — возразил Большой Эл, — я стрелял после того, как капитан Монкриф отдал ясный приказ не открывать огонь, пока не предупредит их на сербскохорватском.
— Но ты все-таки нарушил приказ, и Нику пришлось расхлебывать кашу.
— Ага, — согласился Большой Эл. — Я рассказал трибуналу, как оно было по правде, но все равно поверили Нику, а не мне.
— И поэтому тебе предъявили обвинение в непредумышленном убийстве.
— Ага, и впаяли десятку, а не двадцать лет, как за умышленное.