— Так и надо! — заявил Аберкромби твердо, но и слегка раздраженно. — Именно таким я теперь вижу Юг, приятель: тощий брюнетистый юнец с кольтом на бедре, в желудке у которого булькает кукурузное пойло или какая-нибудь около-кола, и стоит он, подпирая стенку лавочки, и дожидается очередного линчевания.
Хэммик возразил, но как будто извиняясь:
— Ну вы же помните, мистер Аберкромби, что со времен войны мы сидим без денег.
Аберкромби отмел возражение.
— О, я слышал это сто раз, — сказал он, — и устал это слышать. А еще я слышал, что Юг следует пороть и пороть, пока это мне тоже не надоело. Ни Франции, ни Германии не понадобилось полвека, чтобы встать на ноги, а ваша война, по сравнению с их, выглядит уличной перебранкой. И тут нет вашей вины, да и никто не виноват. Просто здесь чертовски жарко для белых людей, и так будет всегда. Хотел бы я дожить до того дня, когда они упакуют два или три штата вместе с черномазыми и отошлют куда подальше.
Хэммик кивнул задумчиво, хотя думы не держались в его голове. Он никогда не задумывался, за последние двадцать лет он редко высказывал суждения, полагаясь на мнения местной прессы или мнения большинства, высказанные со страстью. Думать, полагал он, роскошь, которая ему явно не по карману. Когда следовало принять решение, он или сразу соглашался, если понимал, о чем идет речь, или отвергал, если решение требовало малейшей концентрации для раздумий. При этом он был совсем не глуп. Он был беден, трудолюбив и замучен работой, да и вообще в его окружении не было значительных мыслей, даже если бы он сподобился их понять. Сама идея, что он не способен мыслить, была бы непонятна ему в той же степени. Он был словно книга за семью печатями, где половина страниц — неразборчиво набранный, ни к чему не относящийся сор.
Вот и сейчас его реакция на суждения Аберкромби была чрезвычайно проста. Поскольку замечания исходили от уроженца юга, да еще и преуспевшего, и более того, вполне компетентного, решительного, убедительного и учтивого, Хэммик был склонен принять их без подозрения или возмущения.
Он угостился сигарой Аберкромби и закурил, все еще храня суровую видимость глубокомыслия на усталом лице, наблюдая за небесными красками, стекающими к закату, и за мрачными пеленами, оползающими на землю. Малыш с велосипедом, нянька с ребенком, одинокий котенок — все уже ушли. В одном из оштукатуренных бунгало пианино разразилось страстными, истомленными звуками, вдохновившими сверчков на вокальное соревнование, а скрипучие патефоны заполнили паузы обрывками скулящего регтайма, пока не стало казаться, что все гостиные на улице открыты наступающему мраку.