Посидела еще Петровна на крыльце, посидела, а уж вечерами попрохладней становится, вот и подумала: дай-ка кофту шерстяную на плечи накину. Поднялась — да и в дом; кофточка, та, что Аня с Кольшей подарили, всегда у нее в большой комнате висела, за дверью, а тут смотрит — нет ее. Видно, в шкаф повесила. Заглянула в шкаф — и там нет. Что такое… Ну да, может, когда из Алешкиной комнаты вещи перетаскивали, все ведь заново укладывала-перекладывала, может, тогда и сунула куда. Залезла в диван — тоже нет. Ну, не в комод же убрала? Заглянула — ну, конечно, откуда ей в комоде быть. Туда-сюда — а ведь нет нигде. И вдруг что еще вспомнила: рылась в шкафу, а там ведь Анино выходное платье висело, в цветочек, кримпленовое, и как будто не заметила его что-то. Сунулась — точно нет. Может, Аня с собой взяла? Да нет, вроде не собиралась. Ну, а может, и взяла. И пока думала старуха, еще одно вспомнила: а где костюм-то Кольшин, куда пропал? Тоже ведь все в шкафу висел, никто его и не трогал, тронешь лишний раз — только слезы бегут, в груди затяжелеет… Она когда об этом костюме подумала, как-то ей совсем худо стало, присела даже на стул, душа так и заныла. Господи, вот напасть-то. Пусть бы там что другое пропало — это бы ладно, но Кольшин костюм… нет, не может быть. Старуха снова поднялась со стула, пересмотрела везде, где только можно, даже в сундук заглянула, который уж совсем редко тревожила, в последний раз, пожалуй, было это на Гаврилину смерть, ордена и медали оттуда его доставала, которые он и на первой мировой, и в Великую Отечественную заработал, сапером был, ни разу не ошибся, частенько приговаривал: сапер, мать, однажды в жизни ошибается… Вот ни разу и не ошибся, а помер своей смертью, на рыбалке, так с ней, с рыбалкой этой, даже и в смерти породнился. Умер — и положили на подушку награды, многие даже и удивлялись, не знали, что дед Гаврила сапером был, потом пионеры приходили, расспрашивали для музея, а Петровна ничего толком не знала, только все повторяла, что, дорогие вы мои девочки и мальчики, пионеры наши, Гаврила Симуков, муж мой, царство ему небесное, частенько мне говаривал: сапер-де ошибается однажды в жизни, а больше я ничего и не знаю. И потом в газетке местной один журналист даже обыграл бабкины слова: ничего и не надо к этим словам добавлять, не ошибся старый сапер ни разу — значит, всю войну воевал героем! Так и заметку назвали: «Он был героем!» И внизу снимочек: Гаврила сидит в лодке, усы такие длинные, и «козью ножку» смолит. Фото было любительское, Кольша сфотографировал, горел он одно время этой фотографией, и кормить не надо — дай только с пленками со своими повозиться. А вот умер, убили, — кто и вспомнит теперь, что там любил Кольша да чем увлекался. Это ж сколько всего за жизнь было, одна, может, мать только и помнит, что было, а что и быльем поросло. Но костюм этот он любил, это уж точно, хотя и редко его нашивал в последнее время — тесен стал. А любил, потому что был в этом костюме, когда с Аней познакомился. Как раз на двадцать третье февраля во Дворце металлургов вечер проходил, пошел туда и Кольша, говорил позже, смотрю, девчонка такая стоит симпотная, а ноги красивые-е… ну, думаю, все, пропал Кольша… Подхожу: разрешите вас пригласить, — окатила меня таким взглядом, хоть стой, хоть падай, глазищи — во, ну, усмехнулась так, а руку все же протянула, я-то тоже парень не промах был, взял одну ручку вот так, другую этак, развернул ее, крутанул, смотрю — глаза счастливые, смеются, то-то… Да, вот в этом он тогда и был костюме, чистая шерсть и рисунок в диагональ, модно тогда считалось, и цвет темно-синий, как раз что надо. Одно только непонятно — куда теперь запропастился, ну нигде нет. Пока рылась старуха, по мелочи приметила, будто еще кой-чего нет на месте. И никак не могла взять в толк, куда же все могло запропаститься.