— В тебе, возгорь, волк сидит! — обращается ко мне мужчина в ватнике, накинутом на солдатскую гимнастерку, и черных брюках, заправленных в сапоги. — Мать, что ли, бревно тащит?
— Мать! — отвечаю я.
— А как звать? — спрашивает незнакомец.
— Кого? — переспрашиваю я.
— И тебя, и мать, — уточняет он.
— Меня Генка, мать Александра Ивановна, а зачем вам? — любопытствую я.
— Познакомиться хочу, — смеется мужчина. — А отца звать Василий Максимович, так?
— Так, — машинально отвечаю я.
— А чего мать одна ворочает? Не женское это дело. Где отец-то? — вновь интересуется незнакомец.
— В командировке он, — отвечаю я и краснею от стыда за свою болтливость. Сколько раз папа предупреждал меня ни с кем не говорить о нем и про него. А я трепло!
— Все воюет! А мать-то твоя, думаю, все-таки бревно втащит. Стерва! Ох, стерва! — восклицает незнакомец и хватается за затылок, по которому я врезал валявшейся рядом палкой. — Ты что, волчонок, очумел?!
— Не будешь мать мою обзывать! Не пяль глаза на нее! Вали отсюда! — ору я.
— Хорош, волчонок! Чуть подрастешь и точно волком станешь! — восклицает он без всякой злобы. — С сего дня ты Волк.[1] Это — кликуха твоя. И все должны знать, что дал ее я — Иван. — Он хлопает меня по плечу. — Я, Иван Борисович Кречетов. — И идет к так же одетым в полувоенную форму молодым людям, стоящим гурьбой почти у самой воды.
Смеясь и указывая то на меня, то на мать, он достает из лежащего на земле кожаного портфеля газету и расстилает ее. Затем выкладывает на нее бутерброды, ставит две бутылки водки и стаканы. Мужчины хохочут, пьют водку, закусывают и не спускают глаз с моей матери.
И в тот момент, когда она наверху сбрасывает с себя лесину и садится на нее, они как по команде подходят ко мне. На пару берут по бревну и, поднявшись в гору, аккуратно укладывают лесины рядом с матерью. Несколько ходок, и весь лес наверху. Иван Борисович после окончания работы останавливается возле матери и очень почтительно, подкрепляя свою речь жестами, беседует с ней.
Мать взмахом руки подзывает меня к себе.
— Сынок, беги к дому. Эти добрые люди хотят перенести бревна прямо к нашему подъезду, — с радостью объявляет она.
Мы пилим дрова целую неделю. Добровольные помощники принесли нам в несколько раз больше лесин, чем мама выловила. «И откуда они их взяли?» — думал я тогда…
Все это проносится в моей памяти за секунду.
Голубые глаза Ивана Борисовича приобретают цвет металла. Голос становится жестким.
— Ты, говорят, запсиховал? Запсиховал, да? Молчишь! Есть один момент, который, я думаю, тебе интересен. Хутор под Валдаем помнишь? Тебе было лет пять или шесть, когда вы на нем жили. Там, на хуторе, твой папаша, как Бог, судьбу мне определил — быть бандитом. Он меня в моем же доме арестовал. Заодно и жену, как пособницу! А я сбежал. Я в тот же день сбежал! — Кречетов какое-то время молчит, опустив голову, и, как школьник, перекатывает ногой камешки. И вдруг его глаза впиваются в меня. — Отец твой жив, ты жив, твоя мать жива. Она тебе еще и братьев нарожала. А живы ли мои дочки, жена, я не знаю! Чудно! Вас я нашел, а свою семью нет! — Иван Борисович опять замолкает. Глаза его гаснут, широкие плечи опускаются, и весь он как бы сникает. — Ты, Волк, не один, а я совсем один, — чуть слышно шепчет Кречетов. Зрачки его становятся почти белыми. — Что, шкет, молчишь? А тебе и сказать-то нечего. Я играю с тобой, играю! Я выбираю время, момент, чтобы сделать твоему отцу особенно больно.