И вот теперь она с надеждой вскричала — как человек, выкладывающий на стол карту и сильно интересующийся, какой такой другой ее удастся покрыть:
— Может, это перьевая метелка!
Мистер Уайт понимал, что ни о какой метелке и речи идти не может, поскольку сам прочищал в верхней комнате дымоход и знал, что дымоход этот крив, а у кухонной печи целых три вьюшки, так что с метелкой в нее и соваться нечего. Он открыл для Домовухи дверь — и та выскочила, ошибкой решив, что ее поведут гулять, — а после находчиво закрыл, отчего в уши ему и миссис О’Каллахан ударила ненатуральная тишина.
— Ну а сами-то вы что думаете?
Совсем как у лекаря, подумала миссис О’Каллахан. «Здесь не болит?». «Так в каком месте болит-то, мэм?». Она сложила домиком длинные пальцы и чистосердечно ответила:
— Что это Архангел Михаил.
Пуще такого ответа ничто мистера Уайта рассердить не могло. Он уж месяц, не меньше, препирался с миссис О’Каллахан на религиозные темы, объясняя ей, с терпением поистине устрашающим, что никакого Бога нет и не было, что вселенная возникла в результате спонтанного воспламенения, после чего за работу принялся естественный отбор. Тема это занимала его столь сильно, что он даже взял на себя труд написать для миссис О’Каллахан брошюрку, в которой односложными словами растолковано было все — и про Дарвина, и про амеб. Однако миссис О’Каллахан, прочитав всего пару страниц, засунула брошюрку в гладильный аппарат, а Микки О’Каллахан, который руководствовался в жизни тем принципом, что пускай, дескать, пень работает, он деревянный, использовал ее для растопки очага, чтобы, значит, не тащиться невесть куда за хворостом. Когда мистер Уайт услышал об этом, то просто повернулся и ушел, даже и слова никому не сказав.
Обычно он заставал миссис О’Каллахан молящейся два раза в день. Утренние молитвы, обращенные к Пражскому Младенцу-Христу[1], она читала в столовой, а вечерние на кухне — мистер Уайт забредал туда с масленкой или молотком и тут же выскакивал, прогневанный глупой виноватой ухмылкой миссис О’Каллахан. Кроме того, она посещала все мессы, какие служились в окрестностях, а первый пятничный вечер целиком отдавала молитве, это у нее было вроде марафонского забега. Вообще говоря, мистер Уайт понимал, что поэзия молитвы — единственное украшение ее жизни, однако считал, что как раз это-то для нее и плохо. А поскольку человек он был серьезно мыслящий, то и не мог справиться с желанием силой заставлять людей не делать того, что для них плохо. Как он не раз говорил миссис О’Каллахан, молитва не хороша для человека уже тем, что она, как будто обещает ему исполнение желаний. Вот например, говорил он, если вы что-то потеряли, то преклоняете колена и просите Святого Антония, чтобы он эту штуку нашел. Но нет же никакого Святого Антония, и Бога тоже нет, я про этом в брошюре все в тонкостях расписал, и получается, что время, которое вы проводите, стоя на коленях, пущено вами по ветру, вы бы лучше его на поиски потерянного потратили. То есть, на деле, вы себе этими молитвами только вредите: ровно в меру израсходованного на них времени.