— Не думаю, что ты должна решить это прямо сейчас, — мягко сказал я. — Всегда можно дать себе ещё один день на раздумья. Или год, илидаже несколько лет. Человек имеет право откладывать трудное решение до тех пор, пока оно не примет себя само, и какой-то из вариантов не станет единственным, а все остальные — совершенно неприемлемыми.
— Как же плохо ты меня, оказывается, знаешь, — улыбнулась Меламори. — Мои решения никогда не принимают себя сами. Это могу сделать только я, предварительно получив от судьбы по голове — раз двести, как минимум. Потому что тянуть я могу не годами — столетиями. И даже тысячелетиями, если, конечно, столько проживу. И всё это время будет невыносимо — мне и рядом со мной.
— Ничего, — пообещал я, — переживу.
— Знаю. И это хуже всего.
Я не стал спрашивать, с какой стати хуже. Сам знал, что она совершенно права.
Спросил:
— Если я запрещу тебе возвращаться к арварохским буривухам, это поможет? В смысле, тебе будет проще сделать это мне назло?
Меламори задумалась.
— Не уверена, — наконец сказала она. — Возможно, окажется, что я настолько тобой дорожу, что послушаюсь. Такой риск определённо есть.
— Какой ужас, — усмехнулся я. — Никакой от меня пользы, один только вред.
— Да не то чтобы только вред. Но у тебя действительно есть два очень серьёзных недостатка.
— Как, всего два?
— Серьёзных — два. А все остальные не имеют значения. В смысле, всё равно ничего не меняют.
— Ты меня заинтриговала, — сказал я, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботным болваном, не понимающим, что происходит. Потому что настоящий умный я, прекрасно понимающий, что происходит — не лучшая компания для девушки, которой и так непросто. С ним она совсем пропадёт.
Поэтому я ухмыльнулся ещё шире и добавил:
— Судя по выражению твоего лица, сейчас ты скажешь, что я людоед. Причём настолько трусливый, что опасаюсь нападать даже на школьников. Поэтому мне приходится воровать остатки добычи у более решительных коллег. Пару дней назад меня как раз застукали с недоеденным трупом в чужой гостиной; я, конечно, сбежал, но теперь весь город об этом судачит, и твоей маме стыдно перед знакомыми…
На этом месте Меламори всё-таки улыбнулась. Вымученно, но лиха беда начало.
— Это было бы просто прекрасно, — сказала она. — Закрыть глаза на трусость, людоедство и воровство — раз плюнуть. Я бы и бровью не повела.
— Ого! — присвистнул я. — Спасибо, буду знать, до какой степени у меня развязаны руки. Но что же это за недостатки такие прекрасные у меня выискались, что на них даже твои глаза не закрываются?
— Во-первых, с тобой очень хорошо, — суровым прокурорским тоном объявила Меламори.