Глядя сквозь чистые стекла широких окон кафе вниз на площадь, на торговцев каштанами, на художников под потускневшими к осени невысокими кленами, Мария Александровна думала о великом беспамятстве Жизни. Прошло три года после окончания жуткой войны, а все о ней забыли… почти все… У кого погибли близкие или кто сам был покалечен, те, конечно, помнят, а прочие спешат забыть, а прочих ведь больше, чем покалеченных и погибших. Погибли миллионы, но это для многих теперь лишь статистика – вот что страшно.
Допив свой кофе, Мария Александровна расплатилась и вышла на маленькую площадь Тертр, от которой сбегали вниз с вершины холма улочки с кабачками, кафе, бистро, с известным всем кабаре, ночными клубами или, как именовали их в те времена, – заведениями. Она любила этот бедный район, как бы напоенный неистребимой тягой к жизни, к веселью и удали, одно из тех мест на земле, где греховность и святость царят в самых немыслимых комбинациях. Мария Александровна не раз бывала в церкви Санкре-Кёр, построенной, по слухам, на пожертвования проституток, и на монмартрском кладбище, где похоронен в числе многих Генрих Гейне, первый выдвинувший идею воссоединения Европы, идею, которая казалась в его времена бредовой и которая еще на веку Марии Александровны стала воплощаться в повседневную жизнь миллионов европейцев.
Думая о том, что неплохо бы сегодня съездить в хороший магазин и купить для себя хорошее белье (белье было ее слабостью), Мария Александровна подошла наконец к художникам, большинство из которых рисовали портреты с натуры, а те, что были не заняты, курили, переговариваясь между собой.
Она посмотрела работу одного художника, потом другого, третьего, посмотрела все внимательно и не увидела ничего интересного. Наконец она перешла к мастеру, которого давно ценила как приличного портретиста, отмеченного богом. Художник был уже в возрасте: кругленький, в темно-серой шерстяной блузе, самопроизвольно расстегивающейся на животе, в светло-сером берете, скрывающем лысину, – словом, вполне непритязательный господинчик. Но, когда он как бы невзначай, но очень цепко взглядывал на клиента, его карие невыразительные до этого глазки становились такими ясными, наполнялись таким юношеским светом, излучали такую притягательную силу, что делалось вдруг понятно: в этот миг ему подвластна суть вещей, и его внутреннему зрению доступно нечто такое, чего не увидеть простому смертному. И сам художник уже не был ни маленьким, ни богемно-неряшливым, ни старым, а преображался в мастера, приближенного к Творцу.