Потом она звук за звуком произнесла имя:
«К-И-Р-И-Л-Л»… От имени пахнуло морским соленым бризом, зефиром цветущего олеандра и миндаля, попугаечными соцветиями колючих опунций и жаром белых стен где-нибудь на Санторини, на фоне густого ультрамарина неба… там так тепло…
Но уличный градусник, ничуть не впечатленный Никиной медитацией, показывал минус двадцать восемь. Она подкрутила вентиль на батарее в кухне, оглядела оконное стекло, и перед глазами всплыла картинка из детства, но будто бы виденная совсем недавно, – морозные узоры. На современных стеклопакетах таких не бывает, последний раз она разглядывала эти узоры много лет назад, на окнах родительской квартиры, в другой жизни. Там деревянные рамы на зиму были проложены ватой и поролоном и заклеены бумажными лентами, отдирать которые в апреле, выпуская на волю хлопья краски и мелкую труху, – ни с чем не сравнимое удовольствие.
До театра она почти бежала, ощущая, как смерзаются и индевеют ресницы, как стынет в горле дыхание: воздух почти трещал. Мечтала лишь о том, что устроится поудобнее на рабочем месте и заварит чаю. А дальше увидит Кирилла и уж тогда точно отогреется.
Но ее мечтам не суждено было исполниться: у театра дежурила желтая машина аварийной службы и сновали хмурые мужики в сапогах и тужурках поверх телогреек, разматывая гофрированную кишку шланга. Внутренне уже уверенная в том, что сейчас увидит, Ника ворвалась в театр.
Три ступеньки – ровно настолько пятачок у входа и комната кассы возвышались над уровнем первого этажа, фойе и коридорами. Никина каморка уцелела, все остальное было затоплено. Пар поднимался от воды, залившей этаж, и по ее морю плыли побуревшие дощечки паркета, какие-то фантики, куски картона, спички, клочья шерсти-пыли и весь тот неприметный хлам, что прячется под половицами и по углам и о существовании которого ни за что не догадаешься, пока не прорвет трубы. Именно это и случилось. Видимо, произошло все ночью, потому что, перекрытая, горячая вода больше не прибывала и успела изрядно остыть. Намокшая ковровая дорожка через фойе разбухла и выступала из водяной толщи неровными буграми, как шкура доисторического ящера, которого катаклизм заставил всплыть на поверхность с океанских глубин.
На Липатову, вызванную звонком из аварийки, было страшно смотреть. Поднятая из кровати и явно собиравшаяся впопыхах, с посеревшим лицом и горестным изломом губ, она молча взирала на крах своей жизни и даже не оглянулась на Нику. Стародумова рядом с ней не было, и Ника некстати вспомнила его вечерний поцелуй с поклонницей, все еще ощущая укол припозднившейся совести. Сапожищи аварийных рабочих громко бухали по ступенькам – и хлюпали дальше. Уборщица тетя Вера вполголоса сетовала на коммунальщиков, чиновников и прочих вредителей, забыв упомянуть разве что о жуках-короедах.