– Не иначе как сглазил кто.
Вечером, оттирая присохшие к кафелю томатные капли, она недоумевала: «Как же это вышло? Я ведь пыталась пожелать благ, научиться прощать… Может, пойти у батюшки спросить – он-то говорил с таким видом, будто у него это получается…»
Отшумела, отзвенела Масленица, «отговорила» переливчатым звоном церковных колоколов, оттанцевала на народных гуляниях. Приближалась благодатная пора Великого Поста.
Церковь одела тёмное убранство, спряталось до Пасхи золото хоругвей, строже стали лики, даже солнечный свет не так задорно бил в арочные окна. Только латунные подсвечники, как и прежде, сияли огоньками множества свечей. Природа замерла в преддверии Прощёного Воскресения.
Пребывая в состоянии умиления, Елена Андревна шла из церкви. Перед её глазами проносились моменты службы; в ушах звучали слова проповеди: «Господь говорит: „Не убий!“ И вы скажете себе: ну, ко мне это не относится, я не убийца, мои грехи мелкие. А ведь можно „убить“ неосторожным словом, можно обидеть человека необдуманной фразой, неприветливым взглядом, неуважительными мыслями. И не замечаем нанесённой обиды – проходим мимо. Великий Пост начинается с Прощёного Воскресения – чтобы все попросили прощения у своих близких, знакомых, с чистой душой, очищенной примирением, вошли в светлую пору Великого Поста!»
И, под отрывающие от этого грешного мира песнопения, все присутствующие в церкви, начиная со священников, совершали обряд прощения: кланялись друг перед другом, говорили покаянные слова, троекратно лобызались. Слабый и чувствительный женский пол, не выдержав накала умиления, плакал. Елена Андревна возвращалась со службы с розоватыми ободками вокруг глаз, мокрым носовым платком в кармане и необъяснимым светлым чувством в душе. Она готова была лобызать каждого встречного, испрашивая у него прощения – просто так, от волны великодушия, поднявшейся в её неокрепшей неофитской душе. «Надо будет зайти к Катерине Иванне – прощения попросить, я ведь о ней плохо думала…» И Елене Андревне ярко представилось, как она, с просветлённым лицом, звонит в дверь Катерине Ивановне, та открывает – запыхавшаяся от домашних забот, или от приёма гостей, или сонная, с развалившейся причёской – потому как отдыхала – воскресенье всё-таки, а Елена Андревна, громко сморкаясь, расчувствовавшись от широты собственной чистой души, испрашивает прощения у онемевшей в изумлении Катерины Иванны. Последняя, вытаращив глаза, стоит, прислонившись к косяку, осев от неожиданности, фигурой напоминая мешок с картошкой, и не знает: то ли звать соседку пить чай, то ли вежливо послать куда подальше.