Степан сидел и только глазами хлопал. Он никак не мог взять в толк, кто кого хитрее. Говорил Ипат, выходило – цены этой бусенькой шкурке нет. Скупщик начинал говорить – тоже веришь, что и брать-то эту дешевку не стоит: провоза не оправдаешь.
Рюмка за рюмкой, слово за слово; притащили Рыжий с Рябым по шкурке. Осмелел и Степан – тоже принес своего «хвоста». Скупщик и тут уперся – это, мол, все заваль, а нет ли получше чего? Охотники клялись, что весь товар налицо представили.
Долго спорили, выпивали, опять спорили. Наконец сошлись в цене, за все четыре шкурки. Ударили по рукам. Еще выпили; тут вдруг Ипат еще соболей тащит. И опять начался торг: спор, ругань. Стали назначать новые цены.
Напоследки Ипат вынес темную «головку», и вот тут-то и началось самое дело.
Только под утро шкурки были рассмотрены, расценены и проданы. У Степана в голове гудело от выпитого вина. Скупщик что-то записывал в пузатенькую книжку, давал охотникам подписывать. Кержаки куражились, хвастали – какие, дескать, они лихие промышленники, лезли целоваться со скупщиком. А Степан все твердил заплетающимся языком:
– Меня, братцы, увольте, я счетов-расчетов ваших ничего не понимаю. Я, братцы, в Москву уеду.
Он получил от скупщика три затертые, сложенные вдвое бумажки, грузную плитку свинцу и какую-то пеструю материю. Помнил только Степан, что был очень доволен выручкой.
А на следующий день пошла гульба по всей деревне. Три дня гуляли удалые охотники, гоняли на тройках с ширкунцами[11], горланили песни. На четвертый день проспались и взялись за работу.
Степан работал на хозяина. Молотил хлеб, запасал дров на зиму. Возил скотине сено. Денег после гульбы у него не осталось. Да он и не тужил о них: лишь бы Аскыра добыть, Аскыр все покроет.
В работе Степан и не заметил, как пролетел месяц. И вот – снова тайга.
* * *
Артель заходила в тайгу на лыжах. Груз охотники тащили за собой на длинных с узкими полозьями санях – нартах. Трудный заход по бурной, порожистой горной реке на лодке показался теперь Степану пустяком после нартового захода. Стоял тридцатиградусный мороз. Дыхание застывало на усах, смораживало бороду, вязало рот. Лыжи царапали твердый наст и звонко визжали.
Первые часы, пока артель подвигалась по ровной дороге, Степан шел легко. Пятнадцатипудовые нарты не казались ему тяжелыми. Потяг, привязанный к крошням – кожаному вьючному седлу, – не резал плеч.
Но когда артель свернула с наезженной дороги и пошла целиной, Степан стал сдавать. То и дело на пути попадались ухабы, и надо было умело управлять оглобелькой, чтобы нарты не налетели на торчащий из-под снега пень или сук.