Спал Пардино на открытом воздухе, под навесом, что соорудил специально для него тот, кого теперь все чаще именовали Аджарат и все реже, только в кругу семьи, Ежи. Если честно, зверь не очень-то жаловал новоявленного хозяина, относился к нему с пониманием, но не более. Всю свою любовь, преданность и ласку он разделял между троими: несомненно, самой главной для него была Орыся-Эдже, а потом ее котята, Бал и Бек. Такой порядок почитания и уважения Пардино установил сам, и никакому пересмотру он не подлежал.
Хотя иногда на него что-то находило и он мог, сам не понимая почему, приблизиться к Аджарату, посмотреть в глаза и подставить голову под мозолистую ладонь. Редко, но находило.
Они мужчины, человеческого и звериного рода. Они и без слов могут понять друг друга: зачем слова, когда есть крепкая рука или лапа – и понимающие глаза. Так заведено и так пребудет до конца дней.
Но сегодня их ждут перемены. Пардино не понимал какие, но чувствовал, что они непременно будут. И наверняка знал, что без его участия не обойдется.
Была разномастная, разноцветная толпа. Были и гам, и многоголосье, и разновеликий шум, и многослойные запахи. Были суета и толкотня. Снующие и бегающие туда-сюда люди. Все это называлось подготовкой к охоте, к выезду человека по имени Мустафа за пределы строения под названием дворец. Пардино все это не нравилось. Слишком много всего. Не так, как он привык за последние годы. И хоть раньше он и сам жил во дворце, но уже подзабыл, как это бывает на самом-то деле. Радости случаются, оказывается, в малом, а не вот так, прилюдно, у всех на глазах. Это все ненастоящее.
Потому он и был спокоен. Совсем как на охоте. На настоящей. Разве что охотничьего азарта не было, да и откуда ему сейчас взяться? А вот все остальное имелось.
И все равно его тянуло отсюда прочь, обратно в ставший уже привычным дом, под навес, в прохладу, в хорошо знакомое место. Если бы не напутствие Орыси да находящиеся рядом Бал и Бек, давно убежал бы, никого не спрашивая, только бы его и видели. И еще одно удерживало, да покрепче всяких канатов и цепей: то самое предчувствие, нюх. Не ощущение запаха, а нюх на грядущее. На что-то ужасное, непоправимое.
Терпение заканчивалось. Сама собой поднималась внутри слепая ярость – скорей бы уже! Но другой голос подсказывал изнутри: спокойно, пока все в порядке, а в нужный момент ты сам поймешь, что делать.
Любопытные, восхищенные, а иногда и недоумевающие взгляды Пардино игнорировал так, как умеют одни лишь кошки, к какому бы из кошачьих племен они ни принадлежали: «вы мне неинтересны и скучны, люди, со всеми своими заботами и устремлениями». Даже парадный ошейник, казалось, лишь подчеркивал его независимость. А золоченая цепочка в руке Бал была и вовсе не натянута, свободно болталась чуть ли не до самой земли, эту самую независимость лишний раз только подтверждая.