И он тогда почти успел. Вырвал поводок (не до церемоний!), прыгнул туда, куда беда уже дотянулась, и смахнул ее, как вонючую паленую тряпку со стола. Все! Внутри него что-то отдалось теплом, запульсировало в такт биению сердца…
Однако ненадолго. Запах остался, он уходил в сторону. И Пардино понял, что все-таки не успел, и спрыгнул со стола, и с отчаянием вскрикнул – что он еще мог? Люди неповоротливы, глупы и слепы, не замечают очевидного у себя под носом. Потому они и люди. А не рыси. Или даже псы…
Пардино вздохнул и сонно сощурился. Он лежал на чем-то теплом и мягком, голову положил на вытянутые лапы, боль глушил воспоминаниями, от которых и грустно, и печально, а иногда и светло, как от солнца в ясный безоблачный день. А что ему сейчас еще оставалось? У жизни всегда есть черта, которая нарисована там, на закате. Каждый к ней подходит по-своему. Кто-то с отчаянием, кто-то со страхом, кто-то с облегчением, а кто и безразлично. Пардино подходил с воспоминаниями.
И еще он никогда ни о чем не жалел. Хотя нет, воспоминание о той охоте, отчего-то так врезавшееся в память и в ней оставшееся будто занозой, – вот оно как раз оставляло место сожалению. Что не успел тогда, не остановил. Не осознал, кого надо выслушать. Как хорошо, что тех, кого он вообще слушает, как когтей на одной лапе или того меньше. Даже Айше, эта уже взрослая девочка, еще не заслужила его доверия: она ведь не из котят его хозяйки.
Сейчас же вспомнилось, как он приплыл тогда к этим котятам: к своей девочке и к совсем чужой. Залез в лодку. Сбросил капли со шкуры, отряхнувшись. Вот он я, ваш страж и защитник, уже здесь, уже рядом.
Одна девочка была родная и звалась Бал, вторая, та самая Айше, внутренне напряглась, невольно продолжая относиться к нему как к опасному, непредсказуемому зверю. Ничего доказывать он не собирался, ибо пока что некому. В самой Айше он видел такую же непредсказуемую хищницу, к тому же живущую одним днем и одной мыслью – отомстить. Уж это-то Пардино ощущал как никто. Ну и сам относился к ней соответственно: пока ты на нашей стороне, пока не делаешь зла тем, кого я люблю и кому я предан, буду тебя терпеть. И даже, возможно, защищать. Но лишь потому, что ты сейчас рядом с теми, кого люблю больше жизни…
Пардино ощутил, что снова пришло время задремать. Сейчас он был дома, мог позволить себе не провалиться в забытье, как в холодный омут, а уйти в него плавно, незаметно, как в негу. Но очередное воспоминание набросилось непрошено, вошло внутрь, как вошла в тело та стрела с пиратского баркаса, – с болью, неожиданностью, со вскриком. И сейчас он застонал, опять прикоснувшись к ослепительно-обжигающей боли. Потом пришло облегчение: стрелу вытаскивают сильные, пахнущие домом руки…