— Поторопись, милая, белая-то мука кончается.
— Еще привезут, пока соберемся куличи печь.
— Изюм? Изюма нет еще, завтра будет.
— У вас еще осталось чего толочь?
— Сколько ты говоришь? Пуд? У нас — полтора.
— Ты исповедовалась? Уф! Вот уж поп так поп!
Подобные разговоры слышались на каждом шагу, где только ни повстречаются соседки.
Насколько оживленны были женщины, настолько мрачны были возвращающиеся с приисков рудокопы. Им еще предстояло трудиться до самого великого четверга, до полудня. А после праздников их ждала все та же работа. Вот они и тащились бледные, измочаленные тяжким трудом, и их смятая, побелевшая от кварцевой пыли одежда отдавала едким тяжелым запахом штолен. С трудом добирались они до первой корчмы, и корчмарь стремглав подносил им копченой колбасы, сала, брынзы и пива. В Вэлень никто не постился даже в страстную пятницу. Труд рудокопов всегда был тяжелым, но с тех пор как золота стало много, даже те, кто не добывал руду, тоже знать не хотели, что такое пост.
В последние дни перед пасхой телеги корчмарей то и дело подвозили из города груды всякой снеди. Ящики, бочки с пивом и даже бочонки с вином опускались в глубокие подвалы под трактирами. В Вэлень пили пиво и первоклассные вина. Люди были веселы, жизнерадостны и сыпали деньгами без счета и оглядки.
Семинарист Василе Мурэшану еще по прошлым годам знал лихорадку нетерпения, охватывающую людей в страстную неделю. Не в силах и сам усидеть дома, он разгуливал по улицам, поглядывая на неустанно трудившиеся толчеи, отвечая на почтительные приветствия рудокопов. Время от времени он заходил во двор какого-нибудь из крестников своего отца, смотрел, как тщательно промывается каменная пыль, и, наклонившись, разглядывал остающийся на дне почти чистый золотой песок.
— Что, попович, давай и тебя примем в долю! — предлагали ему.
— Нам с золотом не везет, — с улыбкой отнекивался семинарист, хотя сам не мог глаза отвести от золотой пыли, которая приятно возбуждала любого, кто бы на нее ни смотрел.
— Это батюшка не желают вступить в сговор. Уж больно они беспокойные, все перебегают из одного общества в другое. А в нашем деле, попович, надобно терпенье.
Василе Мурэшану выходил со двора и шествовал мимо трактиров, откуда доносился нескончаемый глухой гул. Погода стояла ясная, теплая. Лопались почки. Все ожидали веселых праздников. Семинарист полной грудью вдыхал напоенный весенними запахами воздух, и если и был несчастлив, то только от мысли, что Эленуца еще не приехала.
Не успел он переступить порог родного дома, как сестры ему сообщили, что домнишоара Эленуца Родян всю зиму провела в Вене. О том, как весело жилось дочке Иосифа Родяна в большом городе, сестры рассказывали с весьма постными лицами. И Василе понял: они огорчаются, что не столь богаты, как Эленуца. Им она прислала несколько цветных открыток с изображениями пышных дворцов. Семинарист тут же потребовал показать ему открытки. Он долго рассматривал мелкий девичий почерк, чувствуя, что сердце бьется сильнее, а кровь отливает от щек. Он впервые видел аккуратные буковки, выведенные Эленуцей, и вдруг его пронзила горькая мысль: ему эта девушка, обращавшаяся с такими милыми словами к его сестрам, никогда не напишет.