Комната было поистине огромная. Высокие потолки, тяжёлые шторы, которые открывали полоску голубого неба, кремовая дверь с позолоченной ручкой, грубоватое трюмо с рядом стоящим пуфиком, деревянная ширма и сундуки, в которых, по-видимому, хранилась одежда. Постойте-ка, какая одежда?! О чем я думаю?
Так, это, пожалуй, розыгрыш, глупый и неудачный. Но кто меня будет разыгрывать, используя такие декорации? У меня нет настолько богатых друзей (или недругов), которые смогут устроить столь масштабное шоу.
— Mon cher, я так за тебя переживала! — вошла, хотя будет правильнее употребить глагол «вплыла», молодая женщина, и подошла ко мне, слегка опешившей. — Как твоё самочувствие? Мигрень отступила?
Я просто хлопала ресницами, соображая, подыграть или прямо заявить о своих правах на личную жизнь, которые сейчас нарушают? Женщина тем временем с беспокойством смотрела на меня, и мне показалось, что даже у лучшей актрисы не может быть таких выразительных глаз. Именно глубина их выражения пошатнуло моё представление о реализме.
— Ну, это… нормально, — выпалила я, запинаясь на каждом слове. Глаза женщины немного округлились, но она совладала со своими эмоциями, лишь сказав на прощание: «Я сейчас пошлю за врачом».
Я попыталась вылезти из кровати, поняв, что сейчас запутаюсь в невероятно длинном платье, которое на деле оказалось ночной рубашкой старины. Бесформенное нечто было натянуто поверх моего хрупкого тела, а я тем временем думала, кто это на меня надел? В жестокой борьбе с подолом ночной рубашки победила я, после чего направилась к белой двери. Вышла и увидела лестницу, ведущую вниз в огромную прихожую, а чуть справа я увидела приоткрытую дверь, из которой раздавался голос мужчины. Он был очень приятен, особенно сейчас, когда его слова складывались в чудесный ручей рифм. Стихотворение, которое я слышала за дверью, рассказывалось с невероятными жаром и пылкостью, в нем ощущались душа и чувства поэта и чтица. Каждый мой шаг по направлению к двери приближал меня к источнику огня, который исходил оттуда, изнутри комнаты, где находился мужчина. Я отчётливо услышала последние строчки стихотворения, и мне пришлось признать, что я его уже где-то слышала, даже знаю наизусть, но никогда не смогу воспроизвести его с такими же пламенными чувствами.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспаривай глупца.*
Голос стих, и я, затаив дыхание, услышала где-то совсем близко шаги, поэтому переступила с ноги на ногу и повернула голову. В доме, казалось, была такая тишина, что скрип половицы подо мной наделал невероятно много шума.